Лиловый цветок гибискуса

Именно так и произошло. Может, мы хотели, чтобы это случилось. Может, мы все изменились после памятной поездки в Нсукку, даже папа, и нам уже было не суждено стать прежними и вернуться к старым порядкам.

— Что это такое? Вы обратились к языческим традициям? Что вы тут делаете с этим рисунком? Где вы его взяли? — спросил папа.

— О nkem, он мой, — сказал Джаджа, прижав лист бумаги к груди обеими руками.

— Он мой, — сказала я.

Папа слегка качнулся из стороны в сторону, как человек, готовящийся пасть к ногам харизматичного пастора, после того как тот наложил на него руки в молитве. Папа не часто так раскачивался, и происходило с ним то же самое, что, случается, происходит с бутылкой колы, если ее потрясти.

— Кто принес это в дом?

— Я, — одновременно ответили мы.

Если бы Джаджа хоть одним глазком посмотрел на меня, я бы попросила его не брать на себя вину. Папа выхватил у Джаджа рисунок и мгновенно разорвал. На этом портрете было изображено то, что мы уже потеряли, то, чего у меня никогда не было и никогда больше не будет. Теперь не стало даже напоминания о нем, только у ног отца лежали обрывки со следами краски цвета земли. Эти клочки были очень маленькими и очень аккуратными. Внезапно мне показалось, что это тело дедушки Ннукву, растерзанное на куски и сложенное в холодильник.

— Нет! — взвизгнула я и бросилась на пол, чтобы их спасти. Как будто спасение этого рисунка каким-то образом могло спасти и дедушку Ннукву. Я опустилась на пол, накрыв собой обрывки портрета.

— Что на тебя нашло? — заорал папа. — Что с тобой происходит?

Я лежала на полу в позе зародыша, как на картинке в учебнике «Основы естественных наук для средней школы».

— Вставай! Немедленно прочь от этого рисунка!

Я лежала не шелохнувшись.

— Вставай! — повторял папа. Я не двигалась. И тогда он начал меня пинать. Металлические пряжки на его домашних туфлях впивались в тело, как огромные москиты. Он кричал, не переставая, не контролируя себя, на смеси игбо и английского, которые сочетались, как плоть и кости.

Безбожие. Идолопоклонничество. Геенна огненная. Пинки ускорялись с каждым ударом, и я вспомнила любимую музыку Амаки, ее самобытных музыкантов, чьи песни часто начинались с партии саксофона и переходили в обволакивающие вокальные пассажи. Я еще сильнее сжалась в комок, защищая разорванный рисунок, обрывки которого казались нежными, как пух. И они все еще несли на себе металлический запах красок Амаки. Теперь удары отца ощущались больнее, потому что его пряжки били по открытой коже на боку, на спине, на ногах. Он бил, и бил, и бил. Потом, кажется, появился ремень, потому что металлическая пряжка стала намного тяжелее и я слышала свист бича в воздухе. Тихий голос говорил: «Пожалуйста, biko, пожалуйста». Новая боль. Новые удары. Рот согрелся от чего-то мокрого и солоноватого. Я закрыла глаза и ускользнула в тишину.

Открыв глаза, я сразу поняла, что нахожусь не дома. Матрас подо мной был тверже обычного. Я попыталась встать, но все мое существо пронзила такая острая боль, что я упала обратно.

— Nne, Камбили. Слава Богу! — мама встала и прижала руку к моему лбу, потом щеку — к моей щеке.

— Слава Богу! Слава Богу, ты пришла в себя.

Ее лицо было скользким от слез, а прикосновения легкими. Но все равно они ощущались как вонзающиеся в тело иглы, особенно в голове. Я чувствовала что-то подобное, когда отец лил кипяток мне на ноги, только сейчас у меня горело все тело. Мне было больно даже думать о движении.

— У меня все тело горит, — сказала я.

— Ш-ш-ш, — сказала мама. — Отдыхай. Слава Богу, ты очнулась.

А мне не хотелось оставаться в сознании. И ощущать боль от каждого вдоха и от каждого биения пульса — словно тяжелый молот, он лупил меня по голове. Каждое мгновение продлевало агонию. В ногах моей кровати стоял доктор в белом. Я узнала его голос — иногда он проповедовал в церкви. Он говорил медленно и четко, словно читал с кафедры, только я не понимала ни слова. Сломанное ребро. Хорошо заживет. Внутреннее кровотечение. Он подошел ближе и закатал рукав моей рубашки. Я всегда боялась уколов. Когда бы я ни заболевала малярией, я молилась о том, чтобы мне прописали таблетки новальгина. Но сейчас прикосновения иглы я не ощутила. Теперь, чтобы облегчить мою боль, мне будут делать уколы каждый день. Надо мной, очень близко, нависло лицо отца. Он едва не касался меня носом. Я видела, что глаза его полны слез и тепла, он бормотал и плакал одновременно:

— Моя драгоценная дочь. С тобой ничего не случится. Моя драгоценная дочь.

Я не знала точно, было ли это наяву или во сне. Я закрыла глаза.

Когда я их снова открыла, надо мной стоял отец Бенедикт. Он помазал мне ноги елеем, который почему-то пах луком. Даже его прикосновения отозвались болью. Папа тоже был рядом. Он тоже бормотал молитвы, положив руку мне на бок. Я закрыла глаза.

— Это ничего не значит. Соборование совершается над всеми, кто серьезно болен, — прошептала мама, когда папа и отец Бенедикт ушли.