«Лимонка» в тюрьму

Курил он исключительно «Парламент», самые дорогие сигареты в ларьке, такие же курил, помнится, Прохоров. В общем, ни в чём никогда не нуждался. Влияние у него было огромное. Его и ещё нескольких подобных мерзавцев ненавидели даже офицеры. Не говоря уже о рядовых и сержантах, на которых он равно составлял акты, как и на осуждённых. Только осуждённых по поводу и без повода сажали в ШИЗО, а солдат лишали их нищенских премий.

Впервые я встретился с ним на «кресте». Туда меня перевели из штрафного изолятора во время какой-то проверки – чтоб я был подальше от лишних глаз.

Мне полагалась прогулка, но так как на «кресте» надзирателей не было и приходили они только для проверки два раза в сутки, то и режим был послабее. На прогулку водил меня косяковый по прозвищу Мышь. Прогулка производилась на месте для курения – площадке 1 × 1,5 м на стыке пролётов с первого на второй этаж пожарной цельнометаллической лестницы, которая начиналась снаружи корпуса и выходила во двор.

Мы стояли на площадке вдвоём с каким-то арестантом. Он курил, я просто смотрел на желтеющую листву, которой не видел год.

Башкирёнок вышел, посмотрел на нас и тут же удалился. Через минуту выскочил на улицу тот самый санитар, Мышь.

– Ты что тут стоишь столько времени? – зло зашипел он вдруг на меня. – Давай в изолятор пошли, пока никто не видел, что ты гуляешь…

Башкирёнок, улыбаясь, проводил нас взглядом и пошёл спокойно курить на зачищенную территорию.

В следующий раз я его увидел уже только зимой, в январе. Тогда попал он в ШИЗО за вымогательство. Не знаю, как и кому он дорогу перешёл, но факт остается фактом, закрыли его именно за то, что он вымогал сигареты и чай у нескольких других осуждённых.

Стояли жуткие морозы. И обычно надзиратели развлекали себя так: заставив осуждённого раздеться догола, ставили на растяжку у раскрытой настежь уличной двери. Надзиратель периодически подходил и бил стоящих враскорячку осуждённых. Вот так издевались и над Башкирёнком, потому что его ненавидели даже надзиратели. Били ремнем по голой заднице. Я это видел, когда мы возвращались с прогулки.

Мы – это Евгений Ч. и я. Евгения временно поместили ко мне.

С конца декабря по начало января у меня были явные признаки потепления отношений с надзирателями, которые продлились, с некоторым перерывом, почти до середины февраля.

Скорее всего, тогда обо мне стали много писать более или менее тогда ещё свободные СМИ, так как на воле узнали, что я не вылезаю из штрафного изолятора. Это зэки, запоминая номера телефонов, вый дя на волю, долгом считали позвонить и рассказать, что творится со мной и что творится вообще в лагере. Поклон им земной.

Евгений давно уже сидел в этом лагере, и срок у него был уже, кажется, третий. Он уже много лет профессионально занимался угонами мотоциклов и автомобилей. Он-то мне и рассказал о Башкирёнке многое, что творил тот в лагере и как измывался над отдельными осуждёнными.

После вечерней проверки Башкирёнка снова вывели на продол и продолжили экзекуцию.

Как раз нам понадобилась новая авторучка. Мы стали стучать в коридор. Взбешённый оттого, что его оторвали от дела, прапорщик по прозвищу Моча с криком подбежал к двери:

– Что, … …… … …надо?!

Женя вдруг сообразил.

– Это он Башкирёнка пиз…т! – выпалил он мне с вытаращенными глазами и радостно прокричал в дверь: – Работайте, работайте, гражданин начальник, мы подождём, нам не срочно!

Разодранные штаны

Это было в феврале 2006 года, когда за голодовку по поводу матрасов я находился в ШИЗО, досиживая десяточку, выписанную мне хозяином.

Камера моя в самом конце коридора. В маленьком тупике-продоле, за душевой, где располагались самые холодные камеры.

Обиталище огромное, рассчитанное шконок на 12 или даже 14. Батарея в виде слегка тёплой, примерно как парное молоко, метровой трубы. Эта батарея сама по себе не грела совершенно. От кошки, если её держать на руках, тепла будет несоизмеримо больше.

В маленькой камере, позанимавшись, получалось надышать и слегка согреть воздух. Здесь, где можно спокойно играть в мини-футбол, это было бесполезно. Но она оказалась не самой худшей. Напротив неё было ещё три камеры. Крайняя слева такая же холодная, как и моя, только чуть меньше, на восемь мест. Напротив была камера холоднее, там батарея была замурована и заштукатурена в стене. Так как камеры были тупиковые, то тепло, обошедшее все камеры по порядку, еле дотягивало до этого маленького коридорчика. Эта камера была предпоследняя, куда подходило тепло. В ней я на второй день голодовки просидел всего несколько часов. Февраль, минус 35. Впечатлений на всю жизнь. Через час инспектор меня спросил сквозь дверь: «Как, Громов, не жарко?» Я неожиданно для себя ответил истеричным полубезумным смехом. Мне действительно было очень смешно, а вопрос показался остроумнейшим. Через полчаса я понял, что ещё чуть-чуть, и я замерзну, меня явно клонило в сон.