Лина Костенко

Но с появлением самого имени «Іма Сумак» течение стихов меняется на противоположное! Вопреки законам природы, вопреки логике, вопреки всему — это как река, которая потекла вспять, вверх, в гору.

Ти де взялася, Іма Сумак?!
В оцей блюзнірський камуфляж
як проросли твої молитви,
той клекіт древнього жерця?
Чи плем’я, знищене для битви,
помстилось голосом співця? —
Щоб він сопрано, меццо, басом
усіх немислимих октав
ячав, метався диким барсом
і нот ні в кого не питав!
Йому під силу велич опер,
врочистий грім чужих молитв.
А він, могутній, чинить опір,
співає те, що кров велить!
Співає гімни смертна жінка.
А в ній — чи знає і сама? —
безсмертно тужить плем’я — інки.
Те плем’я, котрого нема[90]

.

Финал стихотворения парадоксально получается и пессимистическим, и оптимистическим.

Сопротивление возможно (и необходимо) даже когда почти никого не осталось. Одного певца (поэта) достаточно, чтобы оживить голос исчезнувшего, казалось бы, народа. (В связи с этим вспоминается хрестоматийная формула Остапа Вишни «Т. Г. Шевченко! Досить було однієї людини, щоб урятувати цілий народ, цілу націю». И одновременно строки самого Кобзаря: «Ну що б, здавалося, слова… / Слова та голос — більш нічого. / А серце б’ється — ожива, / Як їх почує!.. Знать, од Бога / І голос той, і ті слова / Ідуть меж люди!»). А у нас же, в Украине, — думаешь, читая «Іму Сумак», — и слово живо, и люди живы, есть певцы.

(Отметим, что эта тема — невероятная прочность племени, народа, бессмертие его культуры, овеществленной в бытии, одна из сквозных в творчестве Костенко. К примеру, «Погасли кострища стоянок» заканчиваются на похожей ноте: «І в пута тяжкі, клинописні / закована з давніх-давен, / в степу оживає пісня / давно занімілих племен».)

Но при всем том, после самой высокой ноты о «бессмертном племени» голос Костенко в финальной строчке падает на все пять октав, до похоронных ноток: «Те плем’я, котрого нема». И еще что-то волнует, тяготит в последних строфах. Но что? Ах вот же — «врочистий грім чужих молитв», тоже исполняемый перуанской певицей. Чужие молитвы — как предвестник гибели собственного народа. Грозное предупреждение для украинцев.

Говорят, что Има Сумак, до того находящаяся под покровительством Никиты Хрущева, вызвала его гнев, когда прервала гастрольный тур в СССР. По причине для советского человека смешной — увидев тараканов в гостинице. Если это так, то в период волюнтаризма стихотворение «Іма Сумак», само по себе, было дополнительным грузом в папочку компромата «Лина Костенко». (Хотя, признаться, трудно поверить, что в советские времена таракан в отеле встретился только в сороковом городе и на 180-й день пребывания.)

Нереализованный шанс киностудии Довженко

Тогда же, в самом начале 60-х, Лина Костенко попробовала начать сотрудничество с Киевской киностудией. И это очень любопытная, важная тема, как кажется, в нашей культуре недостаточно отрефлексированная. Ведь поэзия Костенко очень кинематографична. Многие ее стихи похожи на режиссерскую сценарную раскадровку. «Київська Венеція», «Маєток гетьмана Івана Сулими» — фрагменты художественного фильма, «Смертельний падеграс» — анимация, «Бузиновий цар» — детская мультипликация. Кто, знает, сложись иначе, может Лина Костенко была бы не только большим поэтом, но и выдающимся киносценаристом, восточно-европейским Тонино Гуэрра. Но кинематограф — искусство в большей степени социальное, общественное. Индустрия, требующая больших затрат, не только душевных, но и финансовых. Поэтому в душной атмосфере УССР (как части СССР), задаваемой КПУ (как части КПСС), шансов, чтобы Костенко, с ее узким пространством компромисса могла стать еще и кинодеятелем, не было.

Но для понимания всех граней ее творческой личности важно посмотреть на несколько кинопроектов Костенко, запускавшихся в производство на киностудии им. Довженко (идя мимо этих букв, она снова вспоминала его светящееся окошко), зашедших достаточно далеко, но так и не состоявшихся.