Лина Костенко

И с ней самой всегда оставались ее друзья. В том числе литинститутские. Когда Майя Аугсткална, будучи проездом в Москве, услыхала, что Лину, якобы, арестовали, она тут же примчалась в Киев — узнать, что с подругой. В те же времена у Лины Костенко побывал другой однокашник — Анатолий Кузнецов. Он уже готовился к судьбе невозвращенца, поэтому ему так близка оказалась та обстановка, в которой находилась поэтесса: «Лина Костенко, когда я последний раз побывал у нее в 1969 году, имела стол, заваленный неопубликованными рукописями, показывала гранки рассыпанной и невышедшей книги <…> Окруженная слежкой, с подслушивающими микрофонами в квартире, допрашиваемая в КГБ, она производила впечатление человека, дошедшего до последней степени нервного истощения»[101].

Позже, уже оказавшись в Лондоне, Кузнецов регулярно слал ей поздравления с Новым годом. Новый год — культовый праздник Советского Союза, насаждаемый с середины 30-х годов, чтобы вытеснить Рождество. Костенко вспоминала, что в 30-е в ходу были особые новогодние гирлянды с изображениями советских вождей. Но по мере того, как их арестовывали и расстреливали, нужно было вырезать из гирлянды соответствующие партлица. Через какое-то время такие гирлянды становились похожими на зловещий оскал с выпавшими зубами.

По словам Оксаны Пахлёвской, в конце 60-х елку для детей мама делала обычную — со снежинками, сосульками, звездочками. А на свой рабочий стол ставила маленькую елку с другими украшениями: вырезанная из бумаги гирлянда, в которой — писательские перья, очки, цепи. Однажды Костенко открытку с изображением такой елки отослала Николаю Бажану, с намеком, что нужно как-то помочь арестованным украинским деятелям. Потом и сама пришла к нему, уговаривала что-то делать. Он же лишь умолял ее не совершать «неправильных шагов». Лина хотела уйти, не оглядываясь. Но в последний миг все же остановилась, посмотрела на собеседника. Николай Петрович стоял, упершись руками в стол, весь красный, в глазах — слёзы: «Если бы вы знали, скольких людей я провел вот так, глазами — в последний раз». Тогда она лучше поняла суть этого «тяжело травмированного поколения». За официозным фасадом у многих прятались «покалеченные души», поскольку чтобы выжить, нужно было писать что-то вроде: «Людина стоїть в зореноснім Кремлі, / Людина у сірій військовій шинелі. / Ця постать знайома у кожній оселі. / У кожній будові на нашій землі».

В конце 1960-х друзья подарили Лине Костенко старинные первые сборники Павла Тычины, книжки, упрятанные в дальних закутках до лучших времен, и этих времен дождавшиеся. А в них — поэзия безоглядно великого Тычины, каким он был до сотрудничества с властью. Костенко была поражены силой этих стихов. Как же она теперь жалела, что не захотела общаться ним, пока он был жив, а, оказавшись рядом, лишь перебрасывалась несколькими словами. Но, увы, поздно. Павел Григорьевич ушел из жизни 16 сентября 1967 года.

А ведь он ждал… Он, великий и увенчанный, с трепетом и стеснением ждал встречи с ней, искреннего и задушевного общения. В 1981 году были опубликованы дневники Тычины. Там — такая запись от 8 мая 1958 года:

«Напишу я Лине Костенко на книге своей…

Талантливые, тончайшие чувства свои выразить умеет… Но самое тонкое — откуда оно берется? А оно тоже неотделимо от основания реального, твердого, а порой и жестокого»[102].

Когда Станислав Тельнюк составлял книгу дневниковых записей Тычины, то зачитал по телефону эту записку Лине Костенко. А в ответ услышал, что она плачет… Она рассказала, что произошло в тот день. Павел Григорьевич встретил ее в доме Союза писателей и завел разговор. «Это ж э-э-э-э, Лина Васильевна, завтра — День Победы. Если ж Вы вот это — э-э-э-э — к дате да стих написали! Очень хорошо у вас вышло бы» — «Это у вас, Павел Григорьевич, очень хорошо выходят стихи к датам!»

Не сдержалась от острого словца, уела позавчерашнего гения, растратившего свою фантастическую гениальность на стихи к датам. «И тут я увидела его глаза! — вспоминала Костенко, спустя два с небольшим десятилетия. — А в тех глазах — не ярость, не гнев! А — боль! И не за себя, оскорбленного мною! А за меня! Страшная боль»[103].

Как много психологических нюансов в этой истории. Восхищение корифея юным талантом. Его эканье, робость, неумение начать разговор с ней. Ее резкий отпор. И снова-таки — его страх, ужас человека, чудом выжившего в мясорубке 20–30–40-х. Страх за нее, горячую, резкую, нетерпимую. И такую талантливую, «що аж очі сліпить».