Линия перемены дат

Горин сжал губы, вспомнив надменного мальчишку с капризным ртом, маменькиного баловня. Час назад он сидел вот здесь, напротив полковника. Сидел, развалясь на стуле. Горин вспомнил насмешливые реплики и невыдержанные, необдуманные слова. Речь человека, привыкшего к тому, что широкие плечи отцовской славы надежно прикрывают его жалкую и пустую фигуру… Чей недалекий и шкодливый умишко вбил ему в голову, что он, сын отца-героя, уже сам по себе герой, да такой, которому нипочем уважение общества, честь отцовского мундира, товарищей, корабля, флота? Безопасность границ и честь Родины? Трудно об этом говорить отцу. А надо…

Полковник устал. Бессонная ночь за составлением очередного доклада в Москву. Может быть, поэтому между строчек чужого письма, помимо воли, возникло лицо собственного сына. «Тоже ведь очень мало удается уделять ему внимания. А парень растет. Как-то незаметно школу кончает. Мать не жалуется. Да усмотрит ли она за ним, если есть еще дочери? Матери склонны многое прощать детям…»

Полковник встал и подошел к окну. Это было его излюбленное место в минуты раздумья.

Далеко внизу, под горой, открывалась панорама утреннего города. У бетонных станок порта суетились люди, и над ними плыло легкое облачко пыли. Цемент. На рейде нетерпеливо дымили серьезные темные громады торговых судов, а за ними, почти скрываясь в утренней дымке, вырисовывались против входа в залив серые приземистые контуры боевых кораблей.

Вглядываясь в открывающуюся перед ним жизнь юного города, Горин чувствовал себя часовым, ответственным за все: за разгрузку судов в порту и быстрое бесперебойное строительство новых домов города, за жизнь и здоровье его тружеников, ответственным за счастье и будущее звонкоголосых мальчишек под окном, за боевую учебу матросов и надежную службу вот этих боевых кораблей на рейде. Почему-то припомнились слова безвестного поэта: «Глаза стариков видят очень далёко…» Горин угадывал среди кораблей эсминец «Благородный». На нем служил этот недостойный сын славного отца…

— Нашел! — От этого стало легче на сердце. — Нашел, с чего начать. — Полковник решительно подошел к столу и торопливым, не крупным, но четким почерком начал писать ответ.

«Уважаемый товарищ Петров! Исполняя вашу просьбу, я отвечу на некоторые вопросы, предложенные вами. Скажу откровенно: получив ваше письмо, я усомнился в своей правоте, решил еще раз вызвать вашего сына и поговорить с ним просто так, внеслужебным порядком. Мы пожилые люди. Что греха таить: с высоты прожитых нами лет и нашего опыта мы не всегда правильно оцениваем то, чем руководствуются в своих поступках молодые. Но мы оба работаем с людьми и для людей. Можем ошибиться, хотя и не имеем права этого делать. Итак, я еще раз говорил с вашим сыном. Это был тяжелый разговор. Чего-то, где-то мы недосмотрели с вами, и из нашей солдатской среды вышел он — глубоко испорченный, не признающий ничего, кроме своих желаний, человек. И вот сейчас, перед тем как начать это письмо, я увидел корабль, на котором он начал свою недолгую службу. Пусть это будет тяжело для вас, но как коммунист коммунисту скажу: я порадовался, что на этом корабле его уже нет. Мы, моряки, всегда пограничники. А на границе так важно чувствовать сомкнутый строй и рядом верную руку соседа…»

Полковник не заметил осторожного стука в дверь. Он поднял голову только тогда, когда дежурный следователь, старший лейтенант Феоктистов, уже стоял перед его столом.

— Что случилось?