Линия Сатурна

Шагаем к трамвайной остановке, постепенно согреваясь на ходу. Мимо, неистово горя желто-белыми глазами фар, катятся автомобили.

– Какие машины удивительные! – завороженно заявляет Алешка. – Они иностранные, да?

– Верно. Тебе, наверное, и центр города кажется удивительным?

– Да. Столько света! А какие дома! Стеклянные. Как будто из будущего.

От последних слов мое сердце тревожно и больно сжимается.

Едем в трамвае, теплом после наружного морозца. Народу мало, пятеро или шестеро. Алеша таращится в окошко на зыбко озаренные огнями здания. Рот восторженно полуоткрыт.

От конфузливости он до сих пор не поинтересовался, как меня зовут. Он очень стеснительный мальчик, этот Алешка.

Лишь констатирует:

– Люди как-то странно одеты.

И замолкает. Обдумывает увиденное.

К нам, пошатываясь от качки и порой хватаясь за сиденья, приближается меланхоличная костлявая кондукторша в темно-зеленой засаленной куртке с капюшоном. Выгребаю из портмоне мелочь, ссыпаю на ее узенькую желтую ладошку. Кондукторша скользит по мне и Алешке равнодушными, болотного цвета глазами и удаляется.

Смежаю веки и слегка задремываю…

Открываю глаза. Что-то явно изменилось. Поразмыслив, понимаю, что: в вагоне стало тепло, даже, пожалуй, жарко. За окнами мутно-серое осеннее утро. Деревья наполовину желто-оранжево-красные. Скорее всего, сентябрь.

Трамвай заворачивает в район моего детства.

Проезжаем, покачиваясь, мимо заводских цехов, выглядывающих из-за заборов с колючей проволокой. Мимо проходных. Заворачиваем влево, катим между рядов двух- и трехэтажных домишек.

На короткое время вагон озаряется кротким солнцем, но ни пассажиры, ни кондукторша как будто этого не замечают. Сидят, точно у них отключили мозги вместе со способностью поражаться чему-нибудь.

Горит совершенно лишний электрический свет.

- Алеша, разве ты не видишь, что за окном - осеннее утро?

Поворачивает ко мне незрячее лицо. Потом глаза обретают осмысленное выражение.

- Ага, - произносит с заторможенным удивлением, медленно приходя в себя, точно пробуждаясь после глубокого гипнотического сна.

Машинально задираю рукав пуховика, смотрю на свои электронные…

Быть такого не может!

- Алеша, какой сейчас месяц?

- Сентябрь, - отвечает, пожав плечиками.

- А день?

- Воскресенье.

- Двадцать шестое?

- Вроде бы.

- А год? Какой год, Алешка?

- 1971-й.

И глядит на меня с укоризной, не прикалываюсь ли над ним?

А трамвай, между тем, позванивая и постукивая на стыках, с железным упорством движется вперед.

Наша остановка. Выходим.

Нас обнимает мягкое тепло бабьего лета. Снимаю спортивную шапочку, сбрасываю пуховик, засовываю под мышку. Теперь на мне свинцового цвета толстовка с капюшоном, надетая поверх старой черной футболки. Подражая мне, Алешка стаскивает ушанку, пальтишко и оказывается в серовато-буром потрепанном свитерке.

Мой привычный с детства низенький район. Облупившаяся штукатурка, косые, кривые деревянные двери, обшарпанные рамы, трещины на асфальте.

Наклоняюсь, поднимаю опавший листок. И ощущаю кончиками пальцев угасающую хрупкую плоть. Выглянувшее на минутку солнце светится сквозь нее, ясно различимы жилочки, по которым недавно текла зеленая кровь.

Лист - настоящий! Это - не сон!

Мой двухэтажный двухподъездный дом. Шероховатые стены аляповато выкрашены розовой краской. Знакомая дряхлая разбитая дверь.

В подъезде темновато, пахнет сыростью и еще чем-то неуловимым.

С каждой скрипучей деревянной ступенькой все сильнее раскачивается сердце. Всерьез опасаюсь, что не выдержит, разорвется…

И вот мы стоим перед дверью моей давнишней квартирки, - а сердце не разрывается, лишь слегка закладывает уши.

Алешка нажимает на кнопку звонка. Отворяет баба Зина. Ей немного за пятьдесят. Дородная, домашняя. Словно не было стольких бед, выпавших на ее долю. Короткие волосы выкрашены хной.

Всплескивает пухлыми руками:

- Ты чего по-зимнему вырядился? Теплынь на дворе. А это кто с тобой?

Вежливо представляюсь:

- Меня Алексеем зовут. А с Алешей я познакомился случайно, на улице, возле магазина подарков.

- Здравствуйте, Алексей, очень приятно, - бабушка протягивает мягкую увесистую ладонь, предварительно вытерев о передник.

Пожимаю – и вдруг на миг вижу ее в гробу, желтую, седую, совершенно не похожую на себя. Скорбно и умиротворенно сложившую руки на груди.

Она умерла в 1985-м, когда мне было двадцать шесть. К этому времени я привел сюда, к бабе Зине свою жену Марину. Потом здесь родилась дочка, и мы ютились в двушке вчетвером.

Бабушка и Марина друг друга откровенно ненавидели, хотя до открытых столкновений не доходило. И свою правнучку баба Зина не полюбила, скорее всего, как Мариночку номер два. А дочь действительно так походила на мать, что оторопь брала.

Но вот что странно: бабы-Зинина смерть, которая, по идее, должна была сцементировать нашу маленькую семью, разрушила то последнее, что как-то склеивало мое и жены нескладное сосуществование. Примерно через год мы разбежались.

Баба Зина, толстая, с маленькими злыми глазками и злыми губками мне никогда не нравилась. Даже в раннем детстве. Что-то было в ней неприятное, мелкое, бабье, фальшивое.