Линкольн, Ленин, Франко: гражданские войны в зеркале истории

Еще одним знамением времени явился постепенный выход из употребления внедренного в 1917 году левыми экстремистами обращения «товарищ», которое с развитием социальных контрастов в СССР стало выглядеть неуместным.

Уцелевшие в местах заключения белоэмигранты, начиная с Шульгина, были освобождены (многие – до истечения срока наказания). Некоторые из них в дальнейшем добились разрешения покинуть СССР, став таким образом «дважды эмигрантами». Судьба поселенного в районном центре Гороховце, затем в областном Владимире Василия Шульгина была уникальной. Он получил довольно высокий статус – ему разрешили давать интервью (изредка и тщательно отобранным лицам) и публиковать воспоминания и публицистические работы, его сделали центральным персонажем публицистического кинофильма «Перед судом истории». Ветерана российского монархизма, убежденного врага марксизма, в прошлом поклонника Врангеля даже снабдили гостевым билетом на XXII съезд КПСС, гордо провозглашенный «съездом строителей коммунизма».

Страшившая эмигрантов и ненавистная им большевистская революция юридически тихо закончилась в 1957 году. Но за участие в Белом движении и «самовольный» выезд из страны эмиграция теперь подлежала наказанию по другому пункту той же 46‑й статьи Уголовного кодекса – об измене родине. Статья карала выезд из Советского Союза без разрешения органов власти. Между тем внушительное большинство послереволюционных эмигрантов покинуло страну именно без разрешения советских инстанций.

Черта под Гражданской войной по-прежнему не была подведена. В идейно-политической сфере это оставалось более чем заметным. «Есть у революции начало – нет у революции конца!», «Революция не прошла! Революция продолжается!» – таковы были припевы тогдашних бравурных историко-революционных песен. Они сплошь и рядом звучали на торжественных концертах. Их систематически транслировали по радио– и телеканалам. Невозможно доказать, что они выражали только позицию их создателей. Все каналы СМИ были государственными, так что весь их репертуар, в том числе вокальный, находился под надзором контрольно-цензурных инстанций, следовавших строго в фарватере партийно-государственной политики. Это значило, что инстанции перестали рассчитывать на репатриации побежденных и их потомков в сколько-нибудь значительном объеме. О том же говорило закрытие журнала «Славяне» в 1958 году На смену ему пришел журнал «Народы Азии и Африки».

Изложение Гражданской войны и ее последствий в школах и вузах СССР осталось односторонним и крайне обедненным. Война одной части народа с другой рассматривалась и оценивалась только с позиций победителей. Ее никогда не именовали «катастрофой». Школьникам и студентам братоубийственный конфликт преподносили как время духовного подъема масс и даже роста народного благосостояния (среди других это доказывал профессор исторического факультета МГУ М.И. Стишов, лекции которого автор книги слушал на Воробьевых горах в начале 1970‑х годов)[300]. Дозволенными темами были залп «Авроры», декреты о земле и о мире, всеобщее равенство («раскрепощение трудящихся»), белый террор (при замалчивании красного террора), иностранная интервенция и победы рабоче-крестьянских армий и партизан. Физические и нравственные страдания по обе стороны фронта, разрушение правопорядка и государственности, трагедии разделенных фронтами или границами семей и тем более порожденный Гражданской войной жесточайший голод 1921–1922 годов и многое другое по воле руководящих инстанций долго оставалось вне учебных программ и за рамками дискуссий в классных комнатах, университетских аудиториях и на научных конференциях[301].

Контингент советских ученых («научных работников») неудержимо разрастался, однако о развернутом и углубленном изучении истории белых правительств и их армий многочисленным советским дипломированным специалистам[302] оставалось только мечтать. Заглавия и тексты выходивших на эту тему преимущественно журнальных публикаций пестрели презрительными выражениями «авантюра», «крах», «крушение» или «разгром», «деникинцы в панике отступали», «остатки были вышвырнуты в Эстонию», «сброшены в море». А исследование жизни русского зарубежья – «другой России» (см. главу 7) даже в привилегированных институтах Академии наук и в Высшей партийной школе было разрешено не ранее середины 1970‑х годов.