Лёшка

Он стоял на часах, как на горячих углях и, не слушая, слышал, как девичьими голосами стонет сарай. «Мама… проклятые… пить…» Слова были слабые, но он, острослухий и знавший русский от отца, частого гостя Советской России, все отлично слышал и понимал. И слова эти, как кровь, сочившиеся из сарая, проникали в него и гневом туманили голову. Но что, что он мог сделать? Как мог спасти тех, кого каратели, а значит, и он вместе с ними, обрекли на немецкую каторгу?

Сдав караул, он не пошел спать. Схватился за ремень, сделав вид, что расстегивает, и удалился на огород.

— Не засиживайся! — гоготнул вслед толстяк Берг, сменивший его на посту, и, мучимый сном, привалился к колоде, торчавшей возле сарая. Он так и продрых все дежурство. А когда, разбуженный разводящим, простившим ему по дружбе сон на посту, ввалился в избу, то, к своему удивлению, не нашел на нарах Франца Бунге. Они спали рядом, и место соседа пустовало. Берг забеспокоился. Ни днем, ни даже ночью он не смел спускать с Бунге глаз. Где же он, черт возьми?

Дверь тяжко охнула, распахнувшись, и Берг, засветив фонарик, узнал вошедшего.

Бунге ужом проскользнул на нары. Знать бы толстяку соглядатаю, где он был и что делал…

Он шел по улице, сам не зная, куда и зачем идет. А ночь, черная, как старуха в трауре, шла ему навстречу, держа высоко над головой фонарь-месяц. Было душно, тревожно и тихо. Ни собака не взлает, ни петух не вскрикнет. Собак — тех побили, как пришли. А петухов подъели.

Вдруг — то ли послышалось, то ли показалось — пузырьком лопнула тишина. Вроде под ногой у кого-то хрустнула веточка. Франц Бунге метнулся к стене, увитой плющом, и — зеленый на зеленом — стал для всех невидимкой. Мимо, не замечая его, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, прошли три девочки. Поднялись на крыльцо и постучались. «Лара», — услышал он и увидел, как их впустили. Метнулся к крыльцу и, прильнув ухом к двери, прислушался. И ужаснулся тому, что услышал. Девочки пришли сдаваться! Русские девочки, убежавшие от каторги, сами, добровольно шли на эту самую каторгу, чтобы спасти тех, кого его братья по крови обрекли на смерть. Обрекли… Так им казалось. Но это была ложь. Акция не была утверждена. И, явись не явись беглянки, тем, кого отправляли на каторгу, ничто не грозило. Кроме самой каторги, разумеется. Стало быть, и являться им никуда не следовало. И его, Франца Бунге, долг предупредить их об этом.

Он постучался, и хата, шелестевшая голосами, затаилась. Ни звука, ни вздоха.

Бунге постучался снова.

— Кто там? — тревожно спросили за дверью.

— Это я, — сказал Франц, — друг… Мне надо видеть Лару. — И, сказав, понял, что, назвав имя, оглушил их там, за дверью, как громом.

Он знал, что они теряются в догадках, и не торопил их. Стоял и ждал.

Дверь, скрипнув, отворилась и выпустила на крыльцо гибкую фигурку. Увидев немца, фигурка отпрянула и, сама того не желая, захлопнула дверь.

Одна. Лицом к лицу с врагом. Но странно, страха не было. Она, Лара Михеенко, юная партизанка, стоит лицом к лицу с врагом и ни капельки не боится его. Нападет и скрутит? Так она ему и далась, белобрысому, тощему, как кишка. Как бы она сама его не скрутила. Мала-то мала, а по спорту сильнее ее в школе никого не было. «Ну, что же ты, фриц? Не тяни, нападай».

Но тот, кого она мысленно назвала фрицем, и не думал на нее нападать. Он неловко, как застенчивый гость, топтался на крыльце и, как рыба, раскрыл рот, что-то как будто говоря. Ах да, он же знает русский.

— Я друг, — дошло наконец до Лары. — Спартак… Рот-фронт! — Франц поднял руку. — Немецкий комсомолец…

«Гад ты, а не комсомолец, — ругнулась про себя Лара. — Нашел дуру. Так я тебе и поверила, фашистской душе. Как только выследил?..» Выследил? А зачем, собственно, ему надо было ее выслеживать? Он же не знал, что она партизанка. Нет, тут что-то другое, необъяснимое и потому страшное. Откуда, например, фашист знает ее, Лару?

Он сам ответил на ее вопрос. Знает, оказывается, от нее же, от самой Лары. Слышал, как она назвала себя, постучавшись в хату. А еще слышал, что она, Лара, и ее подруги пришли сдаться, чтобы спасти тех, кого гонят в Германию. А сдаваться не надо. Тем, кого гонят, грозит не смерть, а каторга. А ее, Лару, и подруг, как звать, не знает, могут расстрелять или повесить, если они сдадутся.

Лара, слушая, чувствовала себя так, будто она тонет и захлебывается в мыслях: врет он или правду говорит, этот немец? И вдруг ее осенило: провокатор. И на душе, как на лесной поляне, стало светло оттого, что взошло солнце и рассеяло ночной мрак. Провокатор, вот он кто! Решил, что она как-то связана с партизанами, и задумал воспользоваться. Услуга за услугу. Он ей как друг: не ходи, мол, к нашим, тем более что вашим ничто не грозит, а она его за это к своим: вот, мол, наш друг…

— Меня зовут Франц, — сказал он. — И я пошел. С добрым… Доброго…

— Доброй ночи, — задумчиво подсказала она. — Постойте! — Нет, этого странного немца она не могла так просто отпустить. Предупреждает об опасности… Не набивается в дом… Может, он и правда спартаковец, немецкий комсомолец?