Лёшка

Я шел, ведя остальных, а мысль о кануриках неотступно, как вредная собачонка, преследовала меня по пятам. «Спаситель! — заливалась она, — кинул спасаемым веревочку, а сам в эту веревочку не поверил. А ведь они, сам знаешь, как за нее уцепились! И Галеев, герой «боевого листка», и Плющ с Догадкиным, геройски штурмовавшие картофельные высоты в десанте девочек… Они к тебе потянулись, а ты в них не поверил, и стоило паникеру Мите прокукарекать «караул», ты тут же, не усомнившись, помчался ловить мнимых расхитителей общественной собственности. А еще — «Лешка, рабочий класс»! Не надеешься на своих, рабочих ребят, смени прозвище! Кубки — мелочь! Рабочему классу — подумать страшно, что доверено! Все заводы, все фабрики, все дороги — земные, морские и воздушные со всем своим транспортом, все недра, леса и воды… А ну, как все мы, хозяева всего этого, станем друг на друга, как на хищника, смотреть? И несправедливо, и обидно, и не это еще главное, а то главное, что подозрение это в каждом из нас может хозяина убить. Какой, мол, я хозяин, если мне доверия нет? Лучше я, как та хата, буду держаться с краю. Чтобы ни за что не отвечать. Конечно, никогда этого не будет, но тебе даже от одного предположения страшно. Или нет?» «Да, да, да», — отвечал я сам себе и, услышав звонок, обрадовался ему, как родному. Вот и предлог, чтобы расстаться с разозлившими меня Перышками.

— Пока, — кинул я через плечо, чтобы не видеть Митю.

— Пока, — виновато пробурчал он и, слышно, отстал.

Я открыл дверь и вошел в кабинет. Дежурный, стоя у доски, выписывал тему урока:

«Болезни хлеба. Виды болезней хлеба. Картофельная болезнь хлеба. Причины и условия для ее развития в хлебе…»

Вошел преподаватель. Я сел за стол и настроился слушать. Но из головы не шли канурики, и тема урока «Болезни хлеба» оборачивалась «болезнью кануриков», которую я, хирург, начал лечить и вдруг, занеся скальпель, усомнился в успехе своего лечения. Как мне не хватает порой уверенности в том, что я делаю, уверенности в самом себе!..

— Известен еще один вид зараженности хлеба, — донесся до меня голос преподавателя, — ее вызывает картофельная палочка… Но, как говорится, у всякого яда есть противоядие. Есть управа и на картофельную палочку…

Я весь обратился в слух и к концу урока точно знал, как бороться с картофельной палочкой, а заодно и с «болезнью» кануриков, которая в Уголовном кодексе именуется высоким словом «деяние», а в просторечье «воровством».

* * *

В комитете комсомола сидели двое: секретарь райкома Плотников и секретарь нашего комитета Зина. За окном морозно искрился снег. С крыши вровень с рамой сталактитами свисали сосульки. Не успели истечь в минувшую оттепель да так и торчали, штыками вниз, держа мертвую воду.

В комитете пахло духами и дымом. Два запаха — Зинин и гостя — боролись, стараясь положить друг друга на лопатки. Но, как определил мой нос, запах дыма явно брал верх над запахом духов.

Увидев меня, Плотников прикусил сигарету и двумя руками, навстречу мне, толкнул воображаемый мяч. «Капустный кочан», — догадался я и, поймав, оглянулся, куда бы бросить. На глаза попался плакат:

«У нас в училище никто не курит».

— Пусть не врет! — сказал я и запустил в плакат воображаемым кочаном.

Они оба тут же аукнулись.

— Кто врет? — спросила Зина.

— О чем врет? — спросил Плотников.

— Плакат, — ответил я, — что у нас в училище никто не курит.

Зина вспыхнула. Плотников, прочитав, укоризненно посмотрел на Зину и — виновато — на меня. Потом, явно казня Зину, сказал:

— Я и не знал… А мне тут, понимаешь, даже прикурить дали…

В руках у Зины предательски поблескивала зажигалка, и я, чтобы не смущать своего секретаря, завел глаза под потолок. А когда опустил их, сигареты у секретаря уже не было. Он ее куда-то спрятал. Наверное, в спичечный коробок, которым смущенно поигрывал.

— А ты смелый, — огрела меня Зина.

Я молча снес удар. Но Зина и без слов поняла, что я о ней думаю. По усмешке, которую я в нее выпустил. Усмешка была злой и недвусмысленной: «Эх ты, подхалимка!..»

На Плотникова она не смотрела. Он сам нашел ее глаза и сказал:

— Не знаю, кто это придумал: «Нет правил без исключений…» Но знаю — шельма и себе на уме. «По правилам — нельзя, но вы — начальство и вам, в виде исключения, можно». А по-моему, если нельзя, то никому нельзя! А если можно, то всем можно!.. Ты говоришь, он смелый, — Плотников кивнул на меня, — пожалуй, если для того, чтобы другим напомнить о правилах поведения, нужны отвага и мужество. Но не думаю, что за это скоро станут давать ордена. — Он усмехнулся и кинул мне: — Ты к ней?

— Я спросить… Про замки, — сказал я и нисколько не удивился тому, что, услышав про замки, Зина, как из пращи, вылетела из кресла и, воспарив над столом, тут же без сил бухнулась обратно.

Что до Плотникова, то его, по-моему, Зинины пируэты озадачили, и он вопрошающе посмотрел на нашего секретаря. На этот раз, чувствуя свою правоту, Зина не отвела глаз.