Липяги

Завтра Борис не пойдет на работу; теперь он пенсионер.

Раньше Борис мало задумывался о будущем. Ему казалось, что он всегда будет здоров, силен, что никогда не расстанется со своим инструментом — лопатой и молотом, которым забивают костыли. И вдруг месяц назад мастер позвал его и говорит;

— Борис Аниканыч, вам пора на пенсию.

— Разве пора? — удивился Борис.

Его попросили написать заявление. Он написал и по-прежнему продолжал работать. А сегодня его пригласили к начальнику, и там были еще рабочие, и начальник в их присутствии вручил Борису пенсионное удостоверение и премию. Все было так торжественно, что Борис растрогался даже. Ему и в голову не пришло в тот час; а что же он будет делать завтра? И даже теперь, задумавшись о своем завтрашнем дне, он прежде всего забеспокоился не о деле, а о хлебе.

Вспомнив о хлебе, о том, что теперь ему придется каждый день специально ходить за этими буханками на станцию, Борис отложил ложку и задумался. Лениво жуя откушенный кусок хлеба, он перебирал в уме всю свою жизнь.

И отец его, и дед сеяли и убирали хлеб. А он вот первым из своей родни порвал с землей. Хима считала, что он выбился в люди. И отец его и дед радовались, когда откусывали хлеб, а он, Борис, не испытывал этой радости.

— Ты чего, Боренька, не ешь? Али аппетита нету? Уж не заболел ли ты, соколик мой? — забеспокоилась Хима.

Борис Аниканович вздрогнул. На лице его появилось что-то наподобие улыбки.

— Нет, ничего, — ответил он. — Ты погляди, что мне дали!

Борис положил на стол кусок хлеба, ложку и достал из нагрудного кармана синюю книжицу. Это было пенсионное удостоверение. Он повертел ее в руках и подал жене. Хима взяла, тоже повертела в руках, полистала страницы и, поскольку читать она не умела, сказала:

— Хорошо.

— И еще вот… — Борис достал из другого кармана блестящий портсигар и показал его Химе.

— А эт-то зачем? — удивилась жена.

Борис не курил ни папирос, ни самосада. Профсоюзный начальник, хлопотавший о подарках рабочим, уходящим на пенсию, не знал этого. Да если бы и знал, что Борис не курящий, и тогда б он ничего не мог поделать. В магазине по безналичному расчету отпускались только залежалые товары, и среди них дорогие портсигары. Их-то и купили. И на каждом выгравировали фамилию рабочего, уходящего на пенсию, и текст, согласованный с парткомом.

Товарищу…

На память о честном и многолетнем труде на железнодорожном транспорте.

От начальника и коллектива.

Хима не проявила интереса к подарку, даже не взяла в руки, не подержала ради приличия. Бориса это обидело.

И он сказал:

— Серебряный ведь!

— Положи его и ешь.

Борис положил портсигар в карман и снова взялся за ложку. Однако есть не спешил. Он вспомнил, что говорил о нем начальник. Начальник сказал, что коллективу жаль расставаться с такими рабочими, как Борис Аниканыч. Хвалил его: непьющий, трудолюбивый. За сорок лет ни дня не пропустил на работе — ни по болезни, ни из-за нерадения.

— Чего, Боренька, не хлебаешь: или щи не вкусны? — обеспокоенно спросила Хима.

Борис молча принялся хлебать щи. Щи были из кислой капусты. От кислых щей у Бориса часто случалась изжога. Но он никогда не говорил об этом Химе. Он и теперь ничего не сказал, только подумал о том, что жена его не умеет и не любит готовить. Зимой, что ни день, кислые щи и мятая картошка с маслом, весной, если хватало капусты, опять все те же щи, на второе творог или сырники.

«Лето ведь, — думал теперь Борис. — Летом-то даже в столовой подают свекольник или там щи зеленые с яйцом. А Хима моя никогда не догадается сварить что-нибудь этакое…»

— И то: пересолила, кажись… — Хима взяла со стола кринку с молоком и плеснула в щи молока.

Щи стали под цвет алюминиевой миски — голубовато-белесыми, как разведенный водой мел. Борис хотел сказать, чтобы Хима не забеливала щи, но промолчал.

Так, молча, они похлебали щи. В эту же миску Хима положила второе — жаренную на сале картошку.

— В погребе хушь шаром покати, — сказала Хима. — Похлопотал бы, — можа, тебе теперь как пенсионеру прирежут участок-то…

Когда-то у Бориса и Химы был большой приусадебный участок. Но вскоре после войны его у них отрезали. Поскольку Борис рабочий, а живет на нашей, липяговской, земле, то правление так постановило: оставить ему с Химой столько земли, сколько рабочим дают на станции, — шесть соток, а остальную часть усадьбы запахать.

И запахали. И засеяли до самых задов овсом.

Борис с Химой не горевали, и шести соток им на двоих хватало.

Хватало, пока Борис каждый день приносил хлеб со станции. А теперь-то поди и не будет хватать?

Каждый подумал о том, но смолчал.

И, уже вылезая из-за стола, Хима сказала:

— Ничего, Боренька! А трудно будя — Красавку продадим. Козу купим. Вот у Тани Вилялы коза по четыре махотки дает…

И, собрав со стола, Хима стала стелить постель.

Борису — на лавке; себе — на конике, у него в головах…

VI

Утром Хима проснулась первой. Встала тихо, чуть слышно громыхнула подойником и вышла во двор доить Красавку.

Пока доила корову, и Борис встал.