— Сядь-ка рядом, крестничек, потолковать надо, — сказал Евдоким Кузьмич, когда я подошел к нему. Он подвинулся, освобождая рядом с собой место на скамеечке, и по тому, как он ловко приклеил самокрутку к губе, я понял, что разговор предстоит долгий.
«Прочитал, наверное; что я про него писал, — мелькнуло у меня в голове. — Станет сейчас свои обиды мне выкладывать».
Ну что ж, не он первый… После того как журнал напечатал кое-что из моих «Записок», мне проходу не дают в Липягах.
Авданя покрутил кончики усов, кашлянул.
— Читал, читал, крестничек! — заговорил он. — Что ж, оно будто ничего… прославил, можно сказать. Только вот какая закавыка. Позволь тебя по-простому, по-родственному спросить: а где герой? Чебухайка, что ли, герой? Были, конечно, у нас такие — ничего супротив не скажешь. А где, как это говорится, такой вот герой! — Авданя встал со скамейки и, как Швейк, вытянул руки по швам, подбородок задрал кверху; лицо — усатое, волевое.
Я понял, о чем он говорит.
— Герой во весь рост! — сказал я.
— Ага! Понял, выходит. — Евдоким Кузьмич снова сел, пососал самокрутку, подымил, опять прицепил ее к губе и продолжал: — Разве нет у нас таких? Есть. Выходит, проглядел.
— Подскажи, Евдоким Кузьмич.
— Ну, взять, к примеру, хоть того, с кем ты теперь рядом сидишь, — сказал крестный. — Что ты про меня там прописал? На поводу у отсталых настроеньев пошел. Шуточки да прибауточки разные. А если про мою жисть по-сурьезному рассказать, то, может, другого такого героя во всех Липягах не я сыщешь!
Я улыбнулся, уверенный, что Авданя, по своему обыкновению, шутит. С крестным всегда начеку надо быть. Доверишься ему, начнешь поддакивать — он тебя вокруг пальца обведет, высмеет и посадит в галошу.
— У нас ведь как заведено, — продолжал Евдоким Кузьмич с самым серьезным видом. — Если ты пуд молока от коровы в день надоил, то ты — герой. А что Авданя стоит вот тут на посту круглый день-деньской и от огня обчественное добро сберегает, то над этим все подсмеиваются: стариковское, мол, это дело — пожарка! Можно сказать, списали Авданю в обоз. Не тут-то было! И в обозе можно быть героем. Почему в Липягах какой год пожаров нет? А-а? Молчишь! Они, бабы, думают, что пожары сами по себе перевелись. Ан нет! Их нет потому, что Авданя на посту. Потому что я бдителен! Вот почему…
Приклеенная к губе папироса, видать, догорала, или Евдоким Кузьмич почуял, что она вот-вот отклеится. Он ловко спровадил ее в рот, пососал-пососал — глядь, самокрутка опять задымила. Я наблюдал за тем, как крестный все это ловко проделал. Он уловил мой взгляд, заулыбался.
— Это как есть, точно подметил! Насчет папироски-то подметил, а жизнь мою — того: не описал как надо! Мне, может, памятник при жизни надо — вот тут, на площади! Пусть дети знают, кто Липяги избавил от пожаров. Ты молод, не помнишь, какие в старину случались у нас пожары. То-то! Бывало, как начинается лето, так что ни день, что ни ночь — вопли над селом: «Ой, горим!», «Пожар!», «Пожар!» Сколько людей сгорело в огне. Сколько детей на всю жизнь заиками осталось!.. Теперь, при моем руководстве, совсем иное дело. Нет и не будет более пожаров в Липягах!..
В одном Евдоким Кузьмич был прав бесспорно: пожары в Липягах страшное бедствие. И как им не быть, пожарам этим! Вы только взгляните на наше село, когда подъезжаете к нему. Соломенные крыши изб жмутся друг к дружке. Теперь-то пореже, а бывало, порядок — чуть ли не одна сплошная крыша. Как крыши эти оголились от снега, так и началось: «Пожар!», «Горим!» Редкая неделя летом обходилась без пожара. На моей памяти Липяги раза два заново отстраивались, и все из-за пожаров.
Теперь пожары стали пореже. Но только не потому, как мне кажется, что Авданя слишком бдителен, — изменился уклад жизни на селе. От этого меньше и пожаров.
Отчего в старое доброе время случались пожары? Ну, по неосмотрительности: мужик пошел «до ветру» да бросил недокуренную козью ножку или малыши спичками побаловались… Все это редкие случаи. Как правило, пожары бывали от хлебов. Не все теперь знают, что такое хлебы печь. Теперь все со станции, из города хлеб волокут. А ведь раньше как оно было? Взять хоть нашу семью. Едоков много. Как две недели прошли, так снова хлебы.
…С вечера в избу вносится дежа. Это широченная, ведер на десять, бочка. Мать вливает в нее кипятку, сыплет муку, кладет кусок закваски, оставленный от прошлых хлебов. Замесив тесто, мать накрывает бочку чистым ручником. Хлебы должны подойти. Поздно вечером мать руками месит поднявшееся тесто, добавляя при этом муки. Потом она лезет в печь и кладет «клетку». Для хлебов поленья дров выкладываются посреди печи высоким штабелем.
Летом в день хлебов из избы выносится все добро: как бы не случилось беды. В избе на ночь остается лишь одна мать. Она часто встает, проверяет, все ли хорошо в деже.
Утром, чуть свет, мать задувает печь. Высохшие за ночь дрова вспыхивают, как порох. Яркое пламя гудит и рвется из печи. Случается, что язык огня вымахивает наружу из трубы, и мать то и дело выбегает из избы и смотрит, не выскакивает ли из трубы пламя.