Липяги. Из записок сельского учителя

— Мне на свою жисть обижаться грех! — отозвалась мать. — Скольких детей народила и всех до дела довела.

— А чего ж тогда о какой-то расплате болтаешь?

— О такой: одни жили, как у Христа за пазухой, а другие — хушь зубы клади на полку.

— Знать, богу мало молились, вот и жили так.

— Бог в нашей жизни ни при чем… Одни горбом с самого рождения кусок хлеба добывают, а другие…

Мать не договорила, она не хотела ссоры. Но Авдакея с полуслова поняла, о чем речь. Речь была о межовской хитрости. Когда в Липягах пошли разговоры о «коммунии», Иван, Авдакеин муж, побогаче отца своего, Терентия, был. Старик заартачился, против власти пошел; его быстро в Соловки упрятали. А Иван сразу смекнул, куда ветер подул. Обложили его «твердым заданием», а он в ноги мужикам:

— Мужики! Порадейте: не имею я от мельниц этих никакой корысти. Берите их задарма — владейте! Мелите, блюдите их, мне ничего не надобно… — Он так ласков был, так равнодушен к собственности своей, что мужики, попросту говоря, растерялись. Зачем им мельница? Без Ивана разве они с нею управятся?

Тогда Межов предложил им сорганизовать что-то наподобие товарищества. Во главе его — комитет из бедняков, которые потемнее, понеграмотнее, но посговорчивее; а Иван у них вроде бы как за простого рабочего, за мельника. В соседних с Липягами селах мужики еще в революцию все ветряки посжигали, и теперь со всей округи — и из Борщевого, и из Делехова — к нам помольцы едут. Товариществу нашему мельничному честь и слава, а прибыль, гарнец, достается Ивану.

А он-то пуще прежнего, пуще, чем для себя, старается. И ласковый такой — одному советом поможет, другому пудик муки одолжит. Ни в драках он ни в каких не замешан, ни водкой без нужды не баловался.

Дальше — больше: стали коммуну в колхоз превращать. Риги мужицкие все поломали — ни кола, ни двора у артели. Куда скотину девать? У Межовых баз каменный, просторный. Водопой к тому же рядом. Ну, Иван и предложил, чтобы колхозную скотину к нему на двор поставили. Артельщики с радостью согласились. Иван ни к кому за помощью не пошел. Сам баз утеплил, стойла, кормушки поделал. Тут и свой скот, тут и колхозный. Девок своих ухаживать за скотиной поставил. Они и доярки, и скотницы, и телятницы. Отец у них — и за заведующего, и за фуражира. Возле дома похаживает да всем этим большим хозяйством распоряжается. Не удалось стать хозяином, так он и в артели не прочь поработать!

Председатели Иваном не нарадуются. Председателей часто меняют, а Межов как был при ферме, так и остается. Хлеб теперь весь у государства; государство и мелет его на казенных мельницах, а ветряки без присмотра по-ободрало, как шелудивых кур. Но и без мельниц жить можно, особенно когда ладишь с председателями. Иван с ними умел ладить. У него и настоечка, и наливочка любая. К тому же он и обходителен. Никогда тебя пьяного за порог дома, на посмешище бабам, не выставит. Коль ты перепил, Иван тебя — раз! — в беседку, в садик; там, на ветерке, отсидишься, отлежишься и наутро как ни в чем не бывало: «Эй, бабы! Выходи на работу!»

Вот что имела в виду мать, когда говорила о том, кто и как свой хлеб зарабатывает.

Мы всей семьей — от старого до малого — в бригаде отцовской работали за его «палочки»; часто с костричкой хлеб ели, лишь бы животы чем-нибудь набить.

Михейчик ловчил-ловчил, да и попался, словили его горячие люди: суда не ожидая, поколотили. Отбили, видать, ему селезенку: почах-почах да умер, оставив на руках Варвары пятерых детей.

А Иван Межов — тоже ведь вроде бы колхозник — жил, словно сыр в масле катался.

10

— Я не боюсь прогневить господа, — заговорила мать, помолчав. — Уж я ли его не молила?! Уж я ли его не просила?! Помню, родила Степана. Встала с постели — в доме щепотки муки нету. Он орет, я сиську ему сую, а в ней молоко, что ли? В ней — слезы мои…

— Господь бог терпел и нам велел! — отозвалась лениво тетушка. — Ох, много господь терпел! Больше нас, смертных. И не роптал. Надо меньше роптать, Палага. Больше надо любить бога.

— На бога я никогда не роптала, — мать заулыбалась даже. — Если уж я и роптала, то лишь на одного мужа своего — бессребреника. Тот, бывало, знай свое: «Работать надо!» Украсть что-нибудь, выгоду какую-нибудь для себя сделать — избави боже! Вот я тут ребятам как-то рассказывала, как я в Данков поневы продавать ездила. Теперь и самой смешно вспоминать. А как тогда я бога твоего молила!

— Не ропщи! Не ропщи, Палага!

— А в войну, — продолжала мать, — сколько их, слез-то, пролила. Ведь их трое на фронте-то было! И сам тоже скотину в тыл погнал. Бывало, идут наши… отступают. А я смотрю на них: может, и мои вот так же где-нибудь… грязные, мокрые, голодные. Уж я ли не молила?! Услышал он меня? Ивана нет. Этот вот…

— Не ропщи, Палага. Не ропщи!

— Оттого и разуверилась я. Ни разу, сколько ни просила его, не сделал он лучше… Еще налить? — мать кивнула на чайник.