Липяги. Из записок сельского учителя

Дед Печенов, покашливая, вошел в комнату. Здороваясь, он опять назвал меня «физиком». Он всегда меня так называет — даже на собраниях. Слово «физик» звучит у него уважительно. Он считает, что прогресс современной науки связан исключительно с успехами физики, которую я преподаю. Восхищаясь науками, дед Печенов, однако, мало ими интересуется. Читает он только военные мемуары; причем читает все без разбора — низших генералов, и чужих. Возвращая книгу, непременно сделает какие-нибудь замечания. На такой-то странице— скажет — есть досадная неточность: 317-й полк не мог участвовать в боях на Перекопе, так как в это время он был на переформировании…

И сейчас, передавая мне прочитанную книгу, он сказал что-то в этом роде и повернулся к агроному. Алексей Иванович привстал, но первым руки не подал. Дед Печенов ухмыльнулся и выставил перед собой длинную, как перекладина шлагбаума, руку. Они вежливо поздоровались, каждый стараясь при этом сохранить свое достоинство.

2

Я заулыбался, наблюдая эту картину. Прошлый раз, будучи у меня, они переругались так, что, казалось, после всего и руки друг другу не подадут всю жизнь.

— Читал? — Алексей Иванович взял со стола газету и потряс ею в воздухе.

— Читал. А то как же! — Старик долго и не спеша усаживался, подбирая полы пиджака, чтобы не помять их.

Дед Печенов — не чета Алексею Ивановичу: он — аккуратист. Дед — рядовой колхозник. Но по виду его легко принять за сельского интеллигента: бухгалтера или фельдшера. Семену Семеновичу — за шестьдесят, однако он выглядит значительно моложе своих лет. Он высок ростом, сухопар. Ни усов у него, ни бороды. Одет он не в пример агроному — всегда опрятно: черный костюм и косоворотка — когда бы он ни пришел — гладко отутюжены. В нем, как говорит Алексей Иванович, есть порода. У него — узкие кисти рук и благородные черты лица.

Дед Печенов, как бы сознавая это, никогда не спешит, не суетится; говорит он мало, больше любит послушать, что скажут другие. Но насчет спокойствия я, кажется, оговорился. Он бывает спокоен лишь в те вечера, когда не застает у меня Алексея Ивановича. Тогда он придет, сядет в уголок, к окну, и, ожидая, пока я закончу просматривать тетради, возьмет какой-нибудь журнал и шелестит им. Он не раскрывает даже табакерку, боясь помешать мне. Потом, когда я закончу проверку тетрадей, он выберет новую книжку и, извинившись за беспокойство, уходит. Дед Печенов не останется даже выпить с нами чашку чаю, хотя он, как все рязанцы, завзятый водохлеб.

Не то при Алексее Ивановиче. Застав у меня агронома, дед Печенов уже после второй-третьей фразы начинает горячиться; Алексей Иванович возражает — и дело кончается обычно крупной ссорой. Каждый раз для этого находится новый повод. Зачастую я никак не могу понять, с чего эти ссоры начинаются.

Вот явился дед Печенов, сел, достал из кармана пиджака тавлинку, постучал по крышке, захватил щепотку зеленовато-серой пыльцы, поднеся к носу, блаженно закрыл глаза и… чих! Вздохнул и снова — чих!

Алексей Иванович переждал, пока дед Печенов отчихается, и спрашивает с надеждой:

— Ну, и что?

— Что ж, решение правильное, — сказал Печенов, пряча табакерку. Семен Семенович подмигнул мне: мол, смотри, — начинается!

— Гм! — Алексей Иванович поерзал в кресле. — А именно?

— Я именно так понимаю, — нарочито повторяя выражение агронома, продолжал дед Печенов. — Решили провести линию дальше. Начали с чего? Начали с того, что повысили закупочные цены. Потом дали возможность самим колхозникам командовать землей…

— На словах-то дали. А как до дела, так опять за свою дуду: сей горох да бобы… Будто мужик сам не знает, что ему выгоднее сеять!

— Нет, дорогой ты мой, Алексей Иванович, не то! — горячо возразил дед Печенов. — Совсем не то. Я так думаю: наверху правильно рассудили. Почему? Сам подумай! Сколько лет прошло с сентября? А смотрят там, наверху, — дело не слишком-то споро движется. С хлебом лучше стало. Так? Так. Только тут мало нашей с вами заслуги. Хлеба-то поприбавилось за счет целины Кавказа и Поволжья. А по мясу совсем мало прибавки. Вот и решили: не пора ли посмотреть, как колхозники землей своей распоряжаются? Посмотрели, а мы — как и двадцать лет назад травку вместо хлеба продолжаем сеять. Не дело! — сказали. Да всем вам, травопольщикам, и стукнули по шапке: не смейте разбазаривать землю! Пусть горох, пусть бобы — все одно — это лучше, чем втыкать саженцы вдоль клеток и сеять травы.

— Профанация! — Алексей Иванович не мог усидеть в кресле. Он вскочил и принялся ходить взад-вперед по комнате. Расхаживая, он выкрикивал: — Невежество, Семен Семенч! Невежество!

Подойдет к столу, бросит фразу и опять заковыляет в угол. С каждой новой фразой движенья его становились резче, суетливее, а слова — все обрывочнее, все желчнее. Алексей Иванович в эту минуту как никогда оправдывал свою кличку Щегол, Он и в самом деле очень походил на щегла в клетке. Серенькая птичка прыгает на жердочке и беспрестанно строчит свое чи-чи-чи… Так и агроном: бросил фразу — проковылял, пропрыгал в угол; возвращаясь к столу, договаривает свое чи-чи-чи.