Липяги. Из записок сельского учителя

Сухарников хлопочет: статьи, бумаги для верха пишет. Наконец одна из бумаг дошла до самого Госплана. Вызывают его в Москву. Выслушали внимательно и говорят: «Что ж, предложения ваши правильные. Химию создавать надо, и мы создаем ее. Но чтобы обеспечить полностью все поля удобрениями, надо строить в сто раз больше химических заводов. Вы подсчитали, во что это обойдется государству? Нет? То-то! Переключиться на химию — значит остаться без тракторов и танков. А случись война — чем воевать? Вилами?»

На химию у нас в то время не было денег. Может, деньги и нашлись бы, но ведь для создания химии, кроме денег, еще многое требовалось. Требовалось оборудование. У нас его не было. Требовались специалисты. У нас их не было… Тогда-то наши мужики и вспомнили о Треборе. У него все выходило просто и понятно: травосеяние не требовало миллиардов рублей на химию. «Сейте травы! — говорил он. — Травы создают структуру, восстанавливают пласт. Поднимайте пласт, будете и с хлебом, и с мясом, и с деньгами».

— За травополье схватились! — говорил Алексей Иванович. — Схватились крепко. Это было что-то реальное. И — главное — не требовало денег. Мы наконец сбросили трехполку. Разве это не заслуга Требора?

— Заслуга, заслуга… — с ехидцей повторил дед Печенов. — Он, Требор-то этот, умер спокойно. Он был уверен, что навсегда избавил мужиков от неурожая. А мы вот сеяли травы, считай, тридцать лет. А урожаи, как были при дедах — сам-шесть. В городах про изобилие толк ведут, а мы — творцы изобилия — сами записались в кусочники. Как утро, так и бегут бабенки на станцию, в булочную…

Алексей Иванович вспылил:

— Причем тут Требор?! Пойми ты, садовая голова, — мы сотни лет подряд бороздим землю! Земле безразлично, чем мы ее пашем: сохой, плугом ли, или трактором. Важно, что ее пашем и пашем без конца! То есть берем от нее. И чем производительнее машины, тем мы больше от нее берем. А вот вносить, удобрять, восполнять то, что взяли, — скупимся. Скупимся! Очень даже скупимся! А нужно подходить к земле по-научному: сколько взял, столько и возверни…

4

Алексей Иванович был в ударе. Видимо, здорово его проняло. Пока он говорил, я наблюдал за ним. Агроном очень изменился за последнее время. Похудел, состарился. «И чего он не уходит на пенсию? — подумал я. — Копался бы в своем садике да почитывал бы журналы. А то с темна дотемна таскается по полям, ругается, горячится из-за всякого пустяка». Но едва я подумал об этом, и сразу же отогнал от себя подобную мысль. Я не мог себе представить Алексея Ивановича в стороне от колхозных дел. Мы привыкли видеть его постоянно: и в дождь, и в зной. С неизменной сучковатой палкой, в вылинявшем плаще — всегда на людях, всегда в деле. Никто не знал — болел ли он когда-либо; отдыхал ли… Его любили. Он был человек честный. Правда, была в нем одна не очень-то приятная черта: уж слишком он был задирист. Увидит где непорядок, раскричится — ничем не остановишь. Из-за этого многие его недолюбливали, особенно начальство. Ни теперь, ни тогда, когда в МТС служил. Зная это, Алексей Иванович никогда не навязывался ни к кому — ни в провожатые, ни в попутчики. Он был начисто лишен честолюбия. Карьера его не интересовала. Он не хотел быть ни главным, ни завом. Единственное, что волновало его, — это земля. Алексей Иванович считал, что он знает землю; он горячился, когда делали не так, кричал, требовал, писал акты, — и все это, выходит, понапрасну.

Выходит, что он не знал земли…

— Значит, в нашей бедности травы ваши не виноваты? Ишь ты, а я на них все сваливал! — будто соглашаясь с агрономом, сказал дед Печенов.

— Нет, не виноваты!

— Тогда, видать, мы совсем разучились пахать и сеять?