Липяги. Из записок сельского учителя

Я заспешил под гору, к дому агронома. Дверь мне открыла Надежда Григорьевна. Она была уже дома. Пока я раздевался, Надежда Григорьевна стояла молча, со скорбным и терпеливым выражением на лице. Я снял пальто и повесил его на вешалку, рядом с брезентовым плащом Алексея Ивановича. Из передней в комнату вела домотканая тряпичная дорожка. Я пошел по дорожке следом за Надеждой Григорьевной. В открывшуюся дверь пахнуло камфарой и еще какими-то лекарствами.

Стараясь не беспокоить больного, мы разговаривали шепотом. Надежда Григорьевна рассказала, как все произошло. Она боялась, как бы не случилось инфаркта.

— Вы пока не пугайтесь раньше времени.

— Все бы ничего, если бы он успокоился. А то ведь требует газеты, а потом прочитает и вскакивает с постели. Вы ведь знаете, какой он! Так что вы постарайтесь не расстраивать его.

Из-за перегородки раздался голос Алексея Ивановича:

— Надя, с кем это ты там шепчешься?

Надежда Григорьевна сказала.

— Так веди же его скорей! Чего ты ему там нотации читаешь?!

Я прошел в «чистую» половину. Алексей Иванович — давно не бритый, с провалившимися глазами — лежал на большой деревянной кровати. Увидев меня, он сделал усилие улыбнуться, но, видимо, заметив на моем лице обеспокоенность, сказал строго:

— Э, Васильч! Вот уж не ожидал! Неужели ты думаешь, что меня может свалить какая-нибудь хвороба? Ничего, брат! Мы еще годков с десяток потопчем эту землю… Принеси-ка нам, Надя, чаю.

Надежда Григорьевна вышла. Я спросил Алексея Ивановича о его самочувствии, о том, что сказал врач.

— Сейчас ничего, лучше стало. Тут немного побаливает… — Он указал на сердце. — Тс-с… ей — ни слова! А врач — что тебе сказать? Прописал самые банальные средства: пиявки, покой, отказ от курения. Нужна кардиограмма. Нужны анализы. Все знакомо, брат! Ничего нового. Наша медицина — на уровне агрономии! Пожалуй, даже хуже.

Вошла Надежда Григорьевна с чаем. Она убрала со столика газеты, отставила лекарства и, разостлав чистый рушник, принялась разливать чай в разлатые, наподобие пиалы, чашечки.

Алексей Иванович замолк и не проронил ни слова, пока жена накрывала стол. Но, как только она вышла, Щеглов взял чашку, приподнялся.

— Теперь все кинулись искать виновных, — заговорил он, не прикасаясь к чаю, а лишь сжимая чашку в ладонях, будто стремясь согреть их. — Московские газеты поносят Вильямса, наши, местные — разносят почем зря Требора! Агрономы — травопольщики, клятвоотступники; мы такие да сякие.

Я перебил Алексея Ивановича, сказав, что ему нельзя волноваться.

— Если вы будете продолжать, — заметил я, — то мне лучше уйти.

— Нет, нет! — Алексей Иванович коснулся меня рукой, как бы опасаясь, что я действительно могу уйти. — Нет, ты не уйдешь! Неужели ты думаешь, что наедине мне лучше? Я не могу молчать! Мне требуется кому-то все это высказать… Лежал я эти дни и думал. Думал: почему наш липяговский колхоз топчется на месте? Кто здесь повинен? Мы ли, специалисты, колхозники ли, или еще кто? И вот что на ум пришло. Вот явился ко мне врач. Он осмотрел, ослушал и установил, что перед ним — серьезно больной. В его руках — судьба человека! Он сознает всю свою ответственность и принимает решение. Он может госпитализировать, может прописать любой рецепт — и никто не считает вправе лезть к нему со своими советами: делай, мол, так, а не этак. Никто — за исключением специалистов. Заметь: специалистов! — консилиум, знатный профессор и так далее. А что происходит у нас с землей? Ведь мужиками, а заодно и нами агрономами, специалистами, всякий командует, как хочет. И председатель, и инструктор, и секретарь райкома. И получается, что непосредственный исполнитель — человек, который пашет, сеет, убирает, — он вовсе устранен от ответственности за землю, за итоги своего труда. А мужику без этого неинтересно! Потому-то и остались в Липягах одни старики да старухи. Где наша молодежь? Куда она уходит после школы? Она уходит на шахты, в Бобрик. Уезжает в Москву, в Орехово, на торфоразработки. Куда угодно — только не желает работать в колхозе. Почему? Кто в этом виноват? Нет, ты меня не перебивай! Ты лучше подумай: чему ты учишь в школе ребят? Чему угодно, только не любви к земле! А в ребятах надо с детства любовь эту воспитывать. Чтобы труд на земле, в поле приносил им радость.

Я не мог не согласиться с ним. Обрадованный моей поддержкой, он тут же принялся излагать мне свою идею. Алексей Иванович считал, что упадок Липягов во многом связан с неправильным воспитанием в школе. Именно она, школа, должна воспитывать будущего землепашца. Если бы молодежь любила землю так же, как любили ее наши деды, она не убегала бы из села на шахты и в города.

Алексей Иванович сожалел, что раньше не пришел к этой мысли. А то давно бы Липяги процветали. Но ничего — теперь он понял все и возьмется за дело. Это дело в мечтах его рисовалось таким образом.