Липяги. Из записок сельского учителя

Как только поднимется с постели, он сразу же уйдет на пенсию. Уйдя на пенсию, отхлопочет у правления колхоза участок земли и создаст из учащихся старших классов производственную бригаду. Станет у них бригадиром, научит ребят водить трактор, управлять комбайном и другими машинами. Будет с ними с зари до зари. Он раскроет ребятам тайны роста растений, заставит понять, что такое труд. Он добьется, что эта бригада будет получать со своего участка вдвое больше, чем остальные бригады. Он раскроет ребятам поэзию крестьянского труда…

— Ведь ты пойми! — продолжал Алексей Иванович, все более горячась. — Это стало трагедией сегодняшнего землепашца. Его лишили поэзии! Повинны тут не только машины, но и мы с тобой… Раньше — как было? Раньше крестьянский мальчик чуть ли не с пеленок впитывал любовь к земле. Дед брал его с собой в поле. Он ездит в ночное. Рассвет. Ложатся росы на луг. Глядишь — в двенадцать лет он пашет!.. А сейчас? Парню пятнадцать лет, а он трактор видел только из окна избы! А в шестнадцать— он уже поступил в техникум… Теперь я возьмусь за дело!

Алексей Иванович увлекся; в глазах его появился блеск, щеки зарумянились. Казалось, еще миг — и он встанет с постели, облачится в свое обычное одеяние и побежит в правление — хлопотать об участке. Однако сил его хватило ненадолго. Едва он замолк, как румянец с лица спал, глаза погасли, скулы заострились.

Мне хотелось приободрить его. Я сказал, что план хорош и что всегда готов помочь. Алексей Иванович с благодарностью пожал мне руку и, устало опускаясь на подушку, сказал глухо:

— Спасибо! Заходи почаще. Мне страшно одному.

Я понял, что настало время уходить. Поднялся и, попрощавшись, вышел..

На улице сеяла мжица; накатанная дорога от сырости поблескивала. Я шел стороной от дороги, по мокрому суглинку, и думал, что слякоть эта теперь надолго. И так хотелось, чтобы скорее пришла зима!

6

Алексей Иванович прохворал всю зиму. Однако по весне, перед самыми майскими праздниками, совсем было ожил: стал заглядывать в правление, раза два, а то и три — заходил ко мне. По-прежнему брал книжки. И тут вот что случилось. Сижу я однажды в учительской. Учителя, жившие поблизости, ушли домой, «перехватить». Делать нечего. Взял я со стола нашу районную газету и смотрю. Думаю: нет ли чего про Липяги? Посмотрел первую, вторую полосы — ничего. Но только бросил взгляд на третью — так в глазах у меня и потемнело… Большую часть полосы занимал фельетон: «Сорную траву — с поля вон!» Но меня даже не заголовок поразил. Меня поразила карикатура. На рисунке был изображен Алексей Иванович. Я сразу догадался, что это про него. Сухонький человечек, с палочкой в руке, стоял с краю делянки и поливал из лейки побеги люцерны.

Я прочитал фельетон. В нем все дело изображалось так, будто все беды нашего колхоза происходят исключительно из-за агронома. «Агроном Щеглов, — писал фельетонист Артемий Раздобудько, — вот уже тридцать лет подряд насаждает на полях артели травополье, нисколько не заботясь о лучшем использовании земли». Надергав цитат из каких-то статей Алексея Ивановича, автор изображал его ярым приверженцем Требора и Вильямса и врагом талантливого ученого Сухарникова.

Не могу словами передать моего тогдашнего состояния. Не помню, как и довел до конца уроки. Помню только, что одна мысль занимала меня: как бы скрыть от Алексея Ивановича газету?

Едва прозвенел звонок, побежал к агроному. Еще в передней я понял, что опоздал.

— Я занимался травами? Признаюсь. Виноват, — донесся до меня из-за перегородки голос Алексея Ивановича. — А где вы были — вы, вы, колхозники? Вы же хозяева земли, а не я! Что ж, выходит: я вредил, а вы стояли в стороне и потирали руки?!

— Успокойся, Леша! Успокойся! — то и дело повторяла Надежда Григорьевна.

Я поспешил в чистую половину. У окна понуро сидел дед Печенов. Полы пиджака распахнуты; на шее — небрежно намотан шарф. По всему видно, прибежал впопыхах. За столом, рассматривая злополучную газетку, пристроился зоотехник Евгений Николаевич — человек пьющий, но порядочный. Алексей Иванович сидел напротив зоотехника и, тыча пальцем в газету, говорил:

— Невежды! Ай, какие невежды!..

— Хорошо, что вы пришли, — сказала Надежда Григорьевна обрадованно. — Уж вас-то он наверняка послушает. Скажите, что ему нельзя волноваться.

Я стал успокаивать Алексея Ивановича, говоря, что фельетон несправедлив, что все колхозники напишут коллективное и обоснованное опровержение в редакцию.

— А-а! — Алексей Иванович махнул рукой. — Какое там «опровержение»! Кто там будет читать! Оставьте. Все это пустое! Я же не грудной ребенок, которого надо успокаивать пустой погремушкой. Они правы. Их можно упрекнуть разве в некоторых передержках. Но это, в общем, пустяки.

Алексей Иванович вдруг успокоился. Именно это и настораживало. Если бы он метал громы и молнии, то для него, пожалуй, лучше. Но он был слишком спокойным. Представляю — сколько стоило ему такое спокойствие.