Липяги. Из записок сельского учителя

— Николай Семеныч, правда ваша: в Уставе насчет пенсии записано, а ведь не помогает нам колхоз. Вот хушь я. С самого первого дня в колхозе. Семьдесят стукнуло. Больной к тому же.

— Ну что же, очень хорошо, — отвечал Лузянин. — Если вы честно работали, пожалуйста, напишите заявление. Правление обсудит.

Людям слова председателя очень по нраву пришлись. Непривычны были липяговцы к такому. У нас в колхозе кто считался передовым человеком? Кто за труд свой ничего не требовал. Взять хотя бы нашего отца: он сам за палочки всю жизнь бегал да к тому же хотел, чтобы и другие за мое поживаешь работали. А кто законы знал, свое начинал требовать, тому, бывало, сразу ярлык наклеивали: обыватель ты, и мещанин, и рвач…

А Лузянин никому таких слов не говорил. И себя никому в пример не ставил. Очутись на месте Лузянина наш отец, тот разошелся бы почем зря! «A-а, вам легкой жизни захотелось! — сказал бы отец. — А вы знаете, что я еще двадцать лет назад, с той поры как немцы мне всадили осколок в позвоночник, мог бы у государства на шее сидеть и ничего не делать! Но я отказался от пенсии. И по старости она мне положена. А я и этой не хочу. Хочу трудом хлеб свой зарабатывать. А вы?! Колхоз и без того весь в долгах. А вы требуете пенсию! Да как язык у вас поворачивается?..»

А Лузянин никому такого не говорил: ни. про раны свои, ни про возраст. Он сам каждого выслушивал; кому нужна была помощь — помогал.

Было б это летом, оно, возможно, меньше б людей толкалось в правлении. Глядишь, в огороде что-то надо поделать, да и в поле работы много. А зимой в поле делать будто нечего: в огороде снег лежит. Самое время пензию хлопотать.

И мужики хлопотали.

Соберет Лузянин правление, начнет прикидывать, кого куда послать, а ему в ответ:

— На ферме трое доярок осталось: все поприносили справки от врача, что у них руки болят.

— Елки-палки! — Лузянин озабоченно чешет затылок.

Напротив него сидит дед Печенов. Он один из немногих старичков, кто не захотел хлопотать себе пенсию. Дед не спеша извлекает табакерку, захватывает щепотку зелья и говорит:

— Были елки — остались палки… Да-а… — И, не договорив, трясет головой: —Чих-чих…

11

Одна опора осталась у Лузянина: коммунисты. Их немного у нас, но они — народ все молодой, крепкий. Большинство в армии, на фронте партийными стали. Человек пять их — у Бирдюка в бригаде. Механизаторы. Это народ работящий, ничего не скажешь. Но были и такие, которых бабы меж собой звали одним словом: «завы». Одних заведующих складами было три человека! И завгар был, и завтоком…

Лузянин быстро нашел каждому дело, и не начальствовать, а прямо в бригаду: компост из удобрений делать.

Лузянин понимал, что и это не выход. Выход в механизации. Взять хоть ту же ферму. «Елочка» еще год назад куплена. И работала немного. Но из-за неполадок ее забросили, так и не освоив как следует.

Лузянин посадил в санки Бирдюка — ина ферму. Целую неделю Бирдюк дневал и ночевал в коровнике, пока не наладил доильную машину. Зимой корма подвозить надо. А извозчиков мало. Опять председатель к Бирдюку па поклон идет.

Бирдюк подумал-подумал, трактор для подвозки кормов приспособил. Как захватит ДТ тросом целую скирду, так и тянет до самой фермы. Даже шапка снега с верху стога не свалится.

Всю зиму, почитай, только одни механизаторы и работали. Бороны, тракторы, сеялки чинят, семена со станции возят и сортируют, навоз с ферм вывозят.

Лузянин от Бирдюка ни на шаг. Часу без него не проживет.

Но беда в том, что и Бирдюк не все может…

Сижу однажды, проверяю тетради. Вдруг вбегает Марья, сестра моя, что на ферме дояркой работает, и, не поздоровавшись даже, кричит с порога:

— Андрюша, скорей беги на ферму! Мотор перестал воду качать. Бирдюк сказал, чтоб тебя позвали…

Я шубейку набросил на плечи и бегу в коровник. Прибегаю, а мотор уже отключили и отправили в кузню. Я — туда. Захожу в бирдюковскую мастерскую, а там полный консилиум собрался. Мотор стоит на верстаке; щетки отделены, якорь вынут; его держит в руках Бирдюк и что-то разглядывает. Слева от Бирдюка — Евгений Иванович, зоотехник, справа — сам Лузянин.

— Что стряслось, Яков Никитич? — спросил я.

— Нарушена цепь. А где и как отыскать обрыв, не придумаю.

Я сказал, как можно отыскать обрыв. Бирдюку долго растолковывать не надо — он с полуслова все понял. Тотчас же появился аккумулятор, переносная лампочка со шнуром, и мы принялись за дело. Кропотливое это занятие, но ничего другого не оставалось. Запасного мотора нет; везти на ремонт в межрайонные мастерские — значит, ферма более недели будет без воды.

Решили сами исправить повреждение. Мы проверяли обмотку виток за витком. Если в проводе не было обрыва, то в руках у Якова Никитича зажигалась лампочка.

Евгений Иванович протирал тряпкой щетки. Лишь один Лузянин сидел без дела. Он подсел к угасающему горну и, думая о чем-то своем, помешивал красноватые, с черной окалиной, угли концом проволоки.