Липовый чай

— Нет ей конца, дороге… — прищурилась вдаль Павла. — Идешь по ней, идешь, и вот нету ей конца…

— Конечно, у кого к чему сердце лежит, — согласилась Домкратиха. — У кого преданность земле, а у которого машине, а я так всю жизнь с телятами…

— Ты, Павла, про дорогу теперь и думать забудь, к нашему труду возвращайся, — посоветовала, потребовала бабка Гланя.

— Бабоньки, да ведь не про то я! — опять начала свое Павла. — Мне никакой труд не в новину. Я ведь про нужность говорю, про идею вроде самую главную, чтоб была необходимость во мне позарез… Тут уж все стерплю, тут хоть лоб расшибу! Ну, был бы у вас колхоз никудышный, так я бы у вас, может, председателем стала. А то так-то мне что ж теперь на готовом-то!

— Эка дура-баба! — не выдержала бабка Гланя. — Да радоваться надо, что на готовом!

— Я и сама думала — обрадуюсь, — виновато сказала Павла. Сказала, будто оправдаться хотела. — Думала — хоть теперь поживу, как сама всю жизнь во сне видела. А вот на тебе! Нет покою, да и только!

Замолчали все, задумались. Побрякивали ведра на сгибах локтей, светило нежаркое солнце. В синем-синем небе белая паутина. Бабье лето.

Павла процеживала молоко. На обеденном столе Матильда гладила свои шелковые вещицы.

Осторожно вошла Васюта, Мариина дочка, прокралась за спиной Павлы к Матильде, пошептала ей на ухо.

Матильда напряженно выпрямилась. Мельком взглянула на Павлу, выключила утюг. Прошла мимо с деланным безразличием, с необычной деревянностью в теле.

Павлу насторожила эта походка, она вытерла руки, подошла к окну и увидела, как Матильда легко, удивительно бежит по тропинке через огород. Павла нахмурилась, вышла из дома и тоже направилась к этой тропинке.

За огородом был покос, на краю покоса ольховые кусты. Павла подошла к кустам и сквозь зелень листьев увидела: стоит тот, с усиками. Матильда, обнимая его, сползает к земле, целует пыльные его, остроносые ботинки. А он стоит, засунув руки в карманы.

У Павлы тонко сжались губы и вздрогнули ноздри.

— Милый, милый, милый…

Павла не могла понять этих слов. Павла ничего не могла понять.

Шелестели в листве позорные Матильдины слова:

— Любишь?.. Любишь?..

Тот перешагнул кольцо Матильдиных рук, отступил на шаг. Матильда ползла за ним:

— Любишь?..

Он засмеялся.

Павла, чтобы не видеть, закрыла глаза.

Дома она собрала Матильдины вещи, всякие шелковые штучки, ничего больше и не было, и, зло шагая по грядкам, вернулась к тем кустам.

Она вышла прямо к ним, этим двоим. Остановилась. И смотрела вниз.

Там был шепот:

— Милый… Милый…

Павла разжала руку. Шелковое упало и закрыло их.

Обеда сегодня она не готовила.

Она поставила перед собой бутылку водки и граненый стакан. Она наливала стакан на треть и зло выпивала. Глаза были невидящими.

Застучал в сенцах, что-то складывая, Афанасий.

— Пришел? — спросила Павла, не оборачиваясь. И сама себе ответила: — Пришел.

Афанасий, не удивляясь, подошел к столу, взял бутылку, выкинул в окно, где на дороге приостановился, отыскивая спички, бабки Гланин старик. Бутылка шмякнулась в пыль, под самые ноги, бабки Гланин старик проворно подхватил ее, благодарно взглянул вверх — там самолет вонзался в небо, оставляя за собой серебристо-облачную полосу.

Павла усмехнулась. Не вставая, достала из буфета графинчик, поставила перед собой. Афанасий схватил было и его, но стало жаль выбрасывать, поставил графинчик на середину стола, сел напротив, налил и себе.

— Ладно, — сказал он. — Будем здоровы. — Чокнулся с Павлиным граненым стаканчиком.

Посмотрели друг на друга. Афанасию беспокойно стало от глаз Павлы, он снова выпил.

— Что же дальше-то, Афанасий Михайлович? — то ли с укором, то ли с жалостью спросила Павла.

— А что дальше? — не захотел понимать Афанасий.

— А то, что не задался наш номер, Афанасий Михайлович!

Афанасий поставил стакан на стол, спросил осторожно:

— Ты о чем, Павла?

— А все о том же, Афанасий Михайлович. Не ту жену ты выбрал, Афанасий Михайлович!

— Ладно-ко, — попробовал улыбнуться Афанасий. — Это мне лучше знать.

И осторожно:

— Не пей больше, лишку будет…

— Не бойсь, не опьянею, — усмехнулась Павла. — Не пьянею я, Афанасий Михайлович. Вот ведь какая беда — не пьянею!

— А коли так — добро не переводи, — тяжело пошутил Афанасий, — другим оставь.

— Дело говоришь, — вдруг одобрила Павла, — это ты дело сказал… Марью тебе надо было в жены. Ты меня послушай — женись на Марье!

— Ты, может, думаешь чего? — заспешил Афанасий. — Может, бабы чего наворотили?

— Что бабы! Если бы бабы… Ну, потягала бы тебя тогда за бороду, и конец! Не бабы, Афанасий Михайлович… Я виновата.

Афанасий уставился на нее.

— Не могу я в женах ходить, — сказала Павла. — Слабости мне не хватает. Хошь — рука на руку потягаемся? А что? Я иных мужиков укладывала. Ох, и сраму им было! Горькую запивали и в другое место жить подавались… С тобой — не стану. Хочу, чтобы ты для меня сильным остался… Афоня, отпусти меня по-мирному. А сам на Марье женись.

— Что говоришь-то… — Афанасий искал слов и не находил. — Что говоришь-то!

— Правду говорю, Афанасий Михайлович, — закивала Павла. — Скучно мне в женах…