Лира Орфея

Странным и непонятным виделось это ему и самому, но он все еще оставался каким-то внутренне скованным с Лидой, внутренне напряженным, неуверенным, робким. И то ли эта скованность и напряженность передавались ему от Лиды, то ли наоборот, исходили они от него? «С Женей мне было проще», — сказала ему как-то она.

Впрочем, он и сам знал за собой эту плохую черту своего характера — часто усложнять в жизни все; но и всегда не мог ничего с собой сделать. Потому что и сама усложненность исходила как естественное из его самых-самых глубин, и ему часто только и оставалось, что тайно мучиться этим. И было это с ним еще и в детстве, и в школе, и в училище, и на целине, и теперь в этом вот городе в армии: часто на тех же их вечеринках, танцах или вечерах, в своих молодежных компаниях он вдруг ощущал почти физически больную свою отторгнутость от всеобщего веселья и, молча страдая, что некому ни угадать и ни разделить с ним этого его состояния — и ни вывести его из этой его отторгнутости и одиночества, часто уже и сам сознательно еще более и более отторгался и уходил в себя. И может, отсюда где-то и начинались и его скованность, и его напряженность, и его неумение быть порою таким же, «как все».

Лиде, например, нравились его волосы — мягкие, русые, немного волнистые. В хорошие минуты она иногда перебирала их в своих пальцах и восхищалась — до чего ж они мягкие! А один раз взяла расческу и сделала ему прическу на свой вкус. «С твоими волосами, — сказала, — шикарный кок можно сделать». И прозвучало это, он услышал, у нее, как и некий упрек, что не умеет он (и дело не в армии) — не умеет быть модным. И он ничего и не стал возражать ей на этот ее явный упрек, потому что и сам знал, что это правда. Чтоб носить тот же кок, с какими ходили тогда все городские пижоны (и коих они, военные, естественно, презирали), и вообще быть раскованным, модным, ему надо было родиться и вырасти каким-то совсем иным.

Да что там какие-то моды, или тот же рокк, который и Лида (признавалась ему) в компаниях тоже танцует, и даже немного хвасталась, что он у нее здорово получается! Что там моды, если его скованность, усугубленная еще и армейским мундиром, доходила сейчас до того, что он, например, не решался пригласить ту же Лиду хотя бы в кафе: он просто боялся, что будет смущаться и ее, Лиды, и окружающих. Знает же он, что Лида любит чебуреки, что с получки они всей цеховой компанией идут в это самое кафе — «Крымские чебуреки» и Лида потом с восторгом и смехом рассказывает, как они уплетали их и как смеялись своему же обжорству, — знает, а пригласить ее туда — не решается. Да он и вообще пока не мыслил себе ситуацию, что вот они могут сидеть вдвоем с Лидой хотя бы в том же кафе, запросто есть и разговаривать. Все их нынешние отношения, все общение проходило на какой-то натянутой ноте, и вот это-то, казалось ему, больше всего и сковывало и его самого.

Но ведь тем не менее они продолжали встречаться, и Лида, было похоже, тоже не могла б уже долго без него. Хотя все еще и оставалась в чем-то и скрытной и замкнутой и постоянно как бы ограждала что-то в себе от него. И он, естественно, мучился этим, но все равно каждый раз с нетерпением и радостью шел к ней сюда. И ничего другого, равного тому, что происходило с ним теперь, у него никогда в жизни не бывало.

Это было похоже, пожалуй, на какую-то счастливую лихорадку.

Полина Герасимовна продолжала работать на кухне, а он до прихода Лиды оставался один в ее комнате. Он знал тут уже, кажется, все, каждую вещь, каждую вышивку на стене. Знал — и любил эти вещи, их порядок, создаваемый ими уют. И когда ему приходилось тут дожидаться Лиду, он никогда не тяготился временем. Лиды не было — но все равно она как бы присутствовала в этой комнате, в ее укладе я порядке, и он, сидя в тишине, с книгой, часто отрывался от страниц и еще и еще оглядывал комнату и как-то по-особому наслаждался и своим пребыванием в ней, и незримым присутствием Лиды. И он даже хотел бы, наверное, чтоб и Лида тоже знала о таких его чувствах; но, конечно же, разве говорится друг другу о подобных вещах!..

...Сидел у стола, перелистывал взятую с полки какую-то книгу, но, кажется, так и не задержался ни на единой строке...

А потом он увидел на столе письма, адресованные Лиде, на них стоял воинский штемпель. И зная, естественно, что делает недозволенное, недопустимое, он тем не менее взял один конверт, вынул письмо и стал читать. И чем ни больше читал, тем больше недоумевал и тем сильнее поднималось в нем что-то горячее и тесное, составленное из этого вот недоумения, злости и обиды за Лиду. Он-то думал, что письма от Жени... А это писал некто заочно знакомый, какой-то солдат. Писал небрежным почерком, неграмотно — и, главное, писал то самое пошлое казарменное послание, какие пишутся, бывает, и у них в роте, иногда даже коллективно, двумя-тремя доморощенными остряками. Пошлая игривость, пошлые намеки... И вдобавок к этому, по письму было видно, что Лида (господи, — Лида!) уже отвечала ему...