Лирика

Меня влекут ритмы тысячелетий (социализм через 500 лет, история старых культур и т. д.), а не современность, не «злобы дня»; и менее всего писат<ельский> съезд после того, как я узнал, что И.М. <Гронский> покидает Оргкомитет (так здесь передали мне); и чувствую: он-то и был связующим звеном между литер <атурной> современностью и мною.

Кстати: не можете ли сообщить, кто сейчас в Орг-комит<ете> ответственное лицо, ибо меня волнует судьба М. С. Волошиной[26], она всецело зависит от Оргком<итета>, положение ее очень неопределенно; ввиду этого ей надо знать лицо, а не безличное учреждение; зависимость всей жизни, судьба ее, — от безличн<ого> учреждения с текучим составом; она не знает, к кому ей обращаться с рядом недоумений; и она очень беспокоится. У меня было намерение, вернувшись в Москву, поговорить с И.М. о трудностях ее; а он, кажется, уходит; пока судьба ея жизни зависела от канцелярии, а это нести — трудно.

О ней, вообще, хотел переговорить с Вами и посвятить даже И.М. с особенностями ее бытия (ведь ее могут каждый день попросить очистить дом отдыха, отданный Волошиным Союзу писателей).

Рад, что скоро выйдут «Египтяне»[27].

------

Дорогой друг, Вы вероятно чувствуете по письму, что я все еще в некотором смысле в упадке; но «упадочность» эта не на почве моральной, а, вероятно, физической (и — только).

Очень-таки сдал за этот год организм; и все еще никак он не может приспособиться к жизни. Надеюсь все же на второй месяц отдыха; было б обидно, если бы не удалось ни разу выкупаться.

Еще раз простите за это пустое письмо (пишу его из-под мигрени). Остаюсь сердечно любящий Б. Бугаев.

Ф.В.<Гладкову> пишу на днях: получил от него удивительное, меня так порадовавшее письмо.

* * *

Коктебель, 24 июня <19>33 г.

<…> Сейчас вполне упиваемся отдыхом; эту неделю 2 раза в день купались и радостно вбирали в себя тепло. Вы не можете себе представить, как хорошо себя чувствуешь после солнечного дня с купаньем; кажется, что солнечные лучи бродят в крови; становимся постепенно коричневыми. Чувствуем бодрость; каждый день, проведенный здесь эту последнюю неделю, ощущали, как подарок. Только сегодня опять заоблачнело; с моря дует влажной и теплой сыростью. Но думаю, что это не надолго.

Живем мирно; нас 34 человека; народ милый, мирный; и даже Мариенгоф производит очень приятное впечатление: тактичен, любезен, скромен, не навязчив.

Чувствуем огромное облегчение: уехали Мандельштамы, к столику которых мы были прикреплены. Трудные, тяжелые, ворчливые люди. Их не поймешь.

Собираю камешки: увы, их мало. В голове, как облака, курятся мысли, переходя в звуки. И знаете вокруг чего? Вокруг темы соц<иалистического> реализма. Напишите откровенно: стоит ли их закрепить для статьи в «Новом мире»; если там Гронский остается и В.Ф.[28] присутствует, то смелости хватит; и не стыдно, если и забракуют. Если же там новая редакция (я всегда живу с мыслью, что уйдут те, с кем легко), то, разумеется, не покушусь, хотя мыслю свои мысли на эту тему не как программное высказывание, а как «заметки на полях книги», т. е. без претензий. Но без Вашего совета не дерзаю закреплять на бумагу то, что свободно роится в сознании. И еще, дорогой друг, если знаете, сообщите имя и отчество Фадеева; а также адрес его.

Спешу кончить, чтобы письмо попало к отходу почты.

Крепко обнимаю Вас; очень соскучился по Вас и Вашим. Скоро увидимся. <…>

Б. Бугаев

* * *

Коктебель, 28 июня <1933 г.>

Дорогой, милый Григорий Александрович <…> Надеюсь, что это письмо не застанет Вас в Москве; надеюсь, что Вы оба и дети вполне в природе, которая, впрочем, продолжает откалывать штуки, взывая к терпению. Не знаю, как у Вас, а у нас это так; последние 4 дня дует такой ветрище, что сшибает с ног; солнце палит, а ветер просвистывает; душно, а море ледяное, так что вчера не купались, а сегодня я лишь обтирался и обливался морской водой, а лезть в море не мог: ноги ломит от холода.

Что сказать о самочувствии, самосознании? Право, не знаю; у меня такое впечатление: суп, в который накрошили много кореньев (и добрых и злых), поставили на плиту и закрыли крышкой; что-то бурлит, варится, а что — неизвестно. Может быть, выварится доброе блюдо, а может — такая дрянь, что и не отведаешь. Но вдруг выскочило из полусознания если не решение, то — стремление (вроде как осенило): в будущем всячески искать возможности пристроиться при решенной, в принципе разработанной, перевальной дороге через Кавказский хребет. Тут все интересно: и горное дело, и железнодорожное; и места любимые (дорога пройдет от Дарг-Хоха к Гори). Пока это мечты; но загорелось желание попробовать новой жизни (тут возможность и длительно жить на Кавказе, и материал для очерков, и исканье новых форм для произ<водственного> романа). При приезде в Москву буду долго с Вами советоваться: стоит, или не стоит, возможно мне это, или — сверх сил.

Судя по тому, что это намерение выскочило из подсознания неожиданно, вижу, что что-то творится с моим «супом»; и твержу: «Я понять тебя хочу: темный твой язык учу»[29] <… >

Остаюсь любящий очень Б. Б.

* * *