Стыдно ему, не таясь, вымолвить эти слова.
Ты же, рождения бог,[297]
кому все ведомы чувства,В день рожденья прими, о Юнона,[298]
ладан обильный,Что поэтесса тебе нежной приносит рукой;
В честь твою тело омыв, себя украшает, ликуя,
Чтоб красоваться видней подле твоих алтарей.
Верно, кого-то еще тайно мечтает пленить.
Ты же, благая, смотри, чтоб никто не расторгнул влюбленных
Юношу с милой, молю, цепью взаимной свяжи.
Так ты их честно сведешь: ведь она ни единого мужа,
Пусть же недремлющий страж не сумеет влюбленных настигнуть,
Пусть им откроет Амур тысячу к плутням дорог!
О, согласись и приди в сияющей пурпурной палле:
Трижды почтим пирогом, трижды богиню вином.
Та же тайком о другом молится в сердце своем.
Жарко пылает она, как пляшущий пламень алтарный,
Но исцеленья от ран вовсе не ищет себе.
Пусть же полюбит тебя твой юноша: летом грядущим
Та, что в обетах звучит, старой да станет любовь!
Вот и любовь наконец; и скорее было бы стыдно
Это скрывать, чем о ней каждому мне говорить,
Внявши Каменам моим, любимого мне Киферея
И привела за собой, и положила на грудь.
Тот, про кого говорят, что он своих и не знал,
Я не хочу ничего вверять запечатанным письмам:
Пусть их кто хочет прочтет, раньше любимого мной.
Я забываться люблю, прикрываться личиной от сплетен
Близок рождения день ненавистный: в несносной деревне
Мне без Керинфа, одной, встретить придется его.
Что мне отрадней, чем Рим? И подходит ли девушке вилла,
Воды реки ледяной меж Арретинских полей?
Часто бывает, родной, нам не ко времени путь.
Если меня увезешь, я оставлю здесь душу и чувства,
Раз уж ты мне не даешь так поступать, как хочу.
Знаешь, поездка теперь уже не грозит твоей милой:
Может рожденье свое праздновать в Риме она.
Будем же радостно все мы вместе справлять этот праздник,
Что неожиданно так послан судьбою тебе.
Мило, что ты так уверен в себе, что тебя не заботит
Как бы, по глупости, я не натворила беды.
Что же поделать? Тебе непотребная грязная шлюха,
Чем Сульпиция, дочь Сервия, стала милей.
Если любовником мне станет неведомо кто.
Нежное есть ли, Керинф, у тебя сострадание к милой,
Тело которой томит жар нестерпимый теперь?
Ах, лишь тогда победить захотела б я злые недуги,
Если бы знала, что ты этого жаждешь и сам.
Ты с безмятежной душой муки мои выносить?
Пусть не буду, мой свет, тебе я такою желанной,
Как, мне казалось, была несколько дней я назад.
Если же в чем-нибудь я провинилась по юности глупой,
Это, по правде сказать, мне неприятней того,
Собственной страсти огонь скрыть захотев от тебя.
Нет, не разделит со мной иная женщина ложе:
Этим условием нас сразу сковала любовь.
Только тебя я люблю, и в целом городе краше
Нежно любимой моей нет для меня ни одной.
Будь ты другим не мила, я бы тревоги не знал.
Дела до зависти нет; хвастовство пред толпой мне противно.
Пусть кто истинно мудр, радостен будет в тиши.
Мне бы отрадно жилось в глуши потаенной дубравы,
Ты мне — покой от забот, ты — свет среди ночи туманной,
Ты мне дороже толпы в уединенье моем!
Если бы даже с небес подруга к Тибуллу слетела,
Зря бы слетела она: не увлекла бы меня.
Чтимою в сердце твоем выше всех прочих богов…
Что я наделал! Увы, залоги, безумец, теряю!
Глупо поклявшись: теперь страха не будешь ты знать,
Будешь смела ты теперь и станешь без удержу мучить.
Что ж, поступай, как прихоть велит: твой раб я навеки,
Не убегу никуда я от моей госпожи,
Но припаду я в цепях к алтарям священным Венеры.
Любит просящих она, а непокорных клеймит.
Сплетня идет, что моя любимая мне изменяет:
О, как хотелось бы мне вовсе оглохнуть теперь!
Переносить не могу клевету эту я, не страдая.
Что же ты мучишь меня, злобная сплетня? Молчи!
СЕКСТ ПРОПЕРЦИЙ
КНИГА ПЕРВАЯ
Кинфии глазки меня впервые пленили, к несчастью,
А до того никакой страсти я вовсе не знал.
Очи потупило вмиг перед ней самомненье былое:
Голову мне придавил резвой ногою Амур.
Дерзкий, заставив мою без толку жизнь проводить.
Вот уже целый год любовным огнем я пылаю,
Боги, однако же, всё неблагосклонны ко мне.
Меланион, о Тулл,[299]
жестокость смирил ИасидыКак одержимый блуждал в пещерах горы Парфенийской
И на охоту ходил он на косматых зверей;
Он и от боли стонал, оглашая аркадские скалы