Пусть обо мне говорят, что один я был мил поэтессе,
Понтик, и гнев я терпел несправедливый ее.
Пусть же прилежно меня неудачный любовник читает,
Пусть пойдет ему впрок знание бедствий моих.
(Боги такую беду да отвратят от тебя!),
Будешь скорбеть ты о том, что тобой воспеваемый лагерь,
Семь полководцев твоих в полном забвенье лежат.
Тщетно пытаться начнешь сочинять ты любовные песни:
Будешь тогда ты считать меня превосходным поэтом;
Рима мудрейших сынов славою я превзойду.
Мимо гробницы моей не пройдет молодежь молчаливо:
«Спишь ты, великий поэт наших кипучих страстей!»
Явится поздний Амур — пеню заплатишь ему!
Ты не с ума ли сошла? До любви моей нет тебе дела?
Или тебе ледяной хуже Иллирии я?
Или настолько тебя пленил другой, — кто б он ни был, —
Что без меня ты уплыть с ветром готова любым?
Ты ли способна внимать свирепому ропоту моря,
По снегу сможешь ли ты ступать изнеженной ножкой?
Ты ль непривычный мороз, Кинфия, сможешь терпеть?
Пусть же удвоится срок зимы леденящей и бурной,
Пусть никогда твой корабль от Тирренских песков не отчалит,
Пусть не развеет мои ветер враждебный мольбы
И не увижу я, нет, что утихла великая буря
В час, когда волны помчат твой уходящий корабль!
Злой называя тебя, тщетно грозя кулаком.
Но, как бы ты ни была, изменивши мне, виновата,
Пусть Галатея тебя не покидает в пути,
Чтобы, когда обогнешь ты удачно на веслах Неравны,[317]
Не соблазнит меня, знай, ни единая женщина, чтобы
Я на пороге твоем, жизнь моя, жалоб не лил.
Надоедать буду я морякам, обращаясь с вопросом:
«Где же, в заливе каком милая медлит моя?»
Или в Элиде живет, все-таки будет моя!»
Здесь она, здесь поклялась остаться. Пусть недруги лопнут!
Я победил: не снесла долгих молений моих.
Жадная зависть, отбрось свою бесполезную радость:
Дорог я ей, а со мной и Рим ей дороже вселенной;
А без меня, говорит, был бы немил и престол.
Хочет со мною всегда делить даже узкое ложе,
Вечно, во всякой судьбе жаждет остаться моей,
Или Элиды дары, древних ристалищ плоды.
Хоть он и много дарил и сулил подарить еще больше, —
Ради объятий моих жадности не поддалась.
Вовсе не золотом, нет, нет, не индийских морей жемчугами, —
Есть, значит, Музы еще и мил Аполлону влюбленный:
Дали они мне тебя, Кинфия, счастье мое!
В высях могу я теперь попирать небесные звезды:
Ночью ли, светлым ли днем вечно ты будешь моя.
Даже седины мои славой покроет она.
Я ведь тебе говорил, насмешник, что влюбишься скоро,
Будут не вечно звучать вольные речи твои.
Вот ты сражен и с мольбой отдался на милость любимой,
Сам ты попался теперь в рабство к рабыне своей,
Девы какие пленят юношей тех иль других.
Скорбью и горькой слезой по заслугам умножен мой опыт:
Если б, любовь позабыв, стать мне опять новичком!
Жалкий, что пользы теперь тебе в возвышенных песнях
Песни Мимнерма[322]
в любви ценнее, чем строки Гомера:Нежно-певучих стихов требует кроткий Амур.
Их находи и слагай такие же грустные строфы.
Пой о том ты, о чем девушкам хочется знать.
Стоя по горло в реке, ищешь, безумец, воды!
Не побледнел ты еще и в жарком огне не сгораешь:
Ты только искрой задет, вестницей будущих зол.
Легче ты стал бы терпеть соседство армянской тигрицы,
Чем без конца ощущать в груди своей мальчика стрелы
И не дерзнуть отказать гневной своей госпоже.
Крылья одною рукой подставляет Амур человеку,
И в то же время его держит другою рукой.
Ставши, о Понтик, твоей, злей она скрутит тебя;
Трудно уж будет тебе оторвать от нее свои взоры,
И не позволит Амур делом заняться другим;
Он незаметен, пока не дойдут до костей его руки.
Может податься и дуб и кремень обольщениям этим;
Что ж говорить о тебе, о легкомысленный дух?
Если ты честь не забыл, поскорее сознайся в ошибке, —
Тайну страданий открыв, можно любовь облегчить.
О, благодатная ночь, когда, как близкий свидетель
Первой вашей любви, с вами я слезы делил!
О, благодатный покой — вспоминать эту милую полночь!
О, сколько раз я хотел снова ее пережить!
Помню я, как прерывал ты свою страстную речь.
Хоть тяготил тогда сон мои утомленные очи
И в высоту вознеслись яркие кони Луны,