Лис

Тагерт вдруг вспомнил, как прошлой весной кто-то из долговязых студентов во дворе раскачивал миниатюрную Вику, держа за щиколотки. Юбка Вики закрывала грудь, оставив без защиты кокетливые красные трусики. Опередив Тагерта, из дверей выбежала инспектор Тамара Рустемовна, набросилась на студента («Ты совсем идиот? Это девочка! Это наша студентка! Немедленно к декану!»). Но удивительнее было то, что сама Вика, поправив юбку, смеялась и, кажется, вовсе не протестовала против неприличного озорства. Щеки и лоб ее, впрочем, покраснели – от стыда или от того, что некоторое время она провисела вниз головой?

По мере приближения премьеры спектакль все больше напоминал минное поле. Непредсказуемые неприятности на каждом шагу. Трирема, изготовленная Костей Якоревым, испачкала краской занавес лекционного зала. Электрик Верхушкин, который считал театр «Лис» напрасной помехой в работе и главной несправедливостью в своей жизни, написал жалобу на имя ректора. Актеры мужского пола отказались шить костюмы, ссылаясь на отсутствие опыта. Илья Палисандров, игравший циклопа, сломал руку, катаясь на квадроцикле, и репетировал в гипсе. Полифем в гипсе – не грозный великан, а жертва судьбы. Обижать на глазах у зрителей инвалида – значит превратить положительных героев в злодеев. Гипс должны снять за неделю до премьеры, если заживление пойдет в штатном режиме.

И вот теперь выясняется, что нужен хореограф для танцев, которые Тагерт и не планировал. И что прикажете делать? Записаться на прием в ректорат и просить нанять хореографа? Ясно же, каков будет ответ: мы уже потратили кучу денег на ваше освещение, переоборудование сцены, на непонятную музыкальную аппаратуру. Теперь вам профессиональный хореограф понадобился. Дешевле организовать выездной спектакль МХАТа.

Вечером по телефону, стоявшему на полке в коридоре, Тагерт названивал знакомым. Слыша разговоры о сиренах, балеринах и хореографии, соседка, проходя по коридору, фыркнула дважды. Впрочем, фыркай, не фыркай, никаких хореографов не нашлось. Наконец, положив трубку, доцент-режиссер вернулся в комнату. За окном осыпалась школьная осень, за ее ветхим занавесом темнел ноябрь. Нервно шагая от окна к двери и обратно, Сергей Генрихович принялся фальшивя напевать какую-то мелодию и через несколько секунд обнаружил, что это мелодия того самого проклятого танца. Еще раз мельком взглянув за окно, доцент задернул шторы.

Дальше началось странное. Крупный усатый мужчина в домашних брюках и выцветшей клетчатой рубахе тяжело подпрыгнул, занеся ногу словно бы для закрученного футбольного пинка. Что-то нежно екнуло внутри мужчины, что-то звякнуло снаружи, но он, не смущаясь, продолжал петь, нелепо вскидывая ноги, размахивая руками, по-коровьи мотая и кивая головой. Доцент пел и плясал. Лицо его туго покраснело, рубаха темнела пятнами, похожими на карты греческих островов, но он продолжал тяжело подскакивать, прищелкивать пальцами, по десять раз завывая одни и те же ноты. Наконец, плюхнулся на диван, загнанно дыша. «Чистая душой и в вакховой не развратится пляске»[25], – вспомнил он и, не успев засмеяться, закашлялся.

– До чего ты дошел, Сережа, и до чего еще дойдешь, – произнес он вслух, вытирая платком мокрое лицо.

•

Дождь шлепками расстреливал высокие окна. Иногда звуки делались тише, но потом дождь, похоже, о чем-то вспоминал и принимался дробить по стеклам с удвоенной силой. В университете было холодно, многие студенты сидели, накинув на плечи куртки и легкие пальто.

Впрочем, на репетиции («на репе», как говорили актеры из «Лиса») в зале скоро сделалось жарко. Тагерт с танцовщицами репетировал на пятом этаже, стыдливо запершись в аудитории на ключ, с актерами работала Аля. Задержавшись на полчаса, Сергей Генрихович застал в зале сцену, которой не было в пьесе. Вся труппа сгрудилась в проходе, разделявшем авансцену и первый ряд. Это напоминало отряд пылких поклонников, толпящихся перед сценой и аплодисментами вызывающих актеров на поклоны.

Актеры, впрочем, не раскланивались и никуда не уходили. На скамьях вокруг стола мирно восседали женихи, наблюдающие за спором Одиссея с Пенелопой и изредка подкидывающие в костер то одну, то другую реплику.

– На двадцать лет бросить жену и ребенка – и для чего? – восклицала Пенелопа. – Война? Что за война? На Итаку кто-то нападал? Или, может, ты расширил наши владенья? Теперь у нас два острова вместо одного? Увез лучших мужей, три четверти закопал в чужой земле, а что взамен? Менелай вернул себе эту шлюху прекрасную? Отлично! Столько лет отбивать Елену, которая все эти годы без зазрения совести спит с Парисом. Конечно, кто ради такого не оставит собственную жену с ребенком на двадцать лет?

Актеры, стоящие перед сценой, захлопали в ладоши в знак полного одобрения. Переждав аплодисменты, Костя Якорев спокойно возражал:

– А если бы тебя похитили и увезли за море, разве не нужно было собирать войско и идти войной на обидчика?

Одиссея несколькими хлопками поддержали женихи, чье избиение откладывалось до конца дискуссии.