Лиса в курятнике

Извини, Геула, что я посвящаю тебя во все перипетии этой истории, но мне бы хотелось, чтобы ты хорошо понимала стимулы, вынуждающие меня покинуть эту провинцию как можно быстрее. Итак, как сказано выше, показания г. Хасидова в отношении источника его доходов были приняты, лишь вопрос о колокольчике пробуждал во мне удивление, ибо я не видел для этой акции никаких оснований в действиях низенького старичка. Однако мы бы продолжали расследование дела Хасидова, если бы не бдительность господина Шпигеля. То есть показания Хасидова не вызвали доверия у инспектора совета, и он решил их перепроверить. Однажды ночью он встал с первыми петухами, направился к развилке дорог и нашел там всего лишь два тополя! Исходя из этого, все утверждения старосты были опровергнуты и признаны ложью, ибо из двух тополей никак невозможно выбрать центральный! Таким образом подтвердилось, что у лжи короткие ноги и правда все равно выплывет!

Инспектор совета хранил свое открытие в глубокой тайне, продолжая расследование, правда другим методом. Однажды, особо жаркой ночью, я спустился в сад, дабы глотнуть свежего воздуха в шалаше, и вдруг заметил силуэт, подкрадывающийся к еще освещенному окну цирюльника и прижимающий ухо к ставням…

Короче — на следующий день по настоятельной просьбе инспектора я собрал внеочередное заседание совета и передал слово Герману Шпигелю. От того, свет души моей, что инспектор раскрыл перед нами, волосы могли стать дыбом. Инспектор в ту ночь зафиксировал разговор между господином Хасидовым и его супругой на той стадии, когда госпожа Хасидов выговаривала мужу за то, что он не предложил Михе-полицейскому мешок цемента. Госпожа Хасидов полагала, что один мешок не изменил бы положения, но дело в том, что цирюльник уже дал три мешка сапожнику и по одному — трактирщику, резнику и портному. Госпожа Хасидов утверждала, что цемент надежно заткнул бы рот полицейскому и тогда положение ни за что не стало бы таким, каким оно стало.

По окончании острой критики со стороны инспектора совета в зале заседаний воцарилось глубокое молчание, а затем господин Хасидов выдвинул тяжкие обвинения в адрес господина Шпигеля:

— Это шпионаж! — выкрикнул провизорный староста. — Это подлость — подслушивать под закрытым окном!

Резник также присоединился к господину Хасидову, упомянув, что подслушивание — это один из самых тяжких грехов по нашим законам, ибо является похищением чужого мнения, и что раввинатский суд не раз выносил жестокие приговоры виновным в этом злодеянии. Ситуация была из щекотливых. Инспектор не смог защитить себя от атак присутствующих на заседании, от обвинений, сыплющихся на него со всех сторон, и лишь монотонно повторял:

— Ну хорошо, я поступил недостойно, но ведь господа все-таки украли цемент!

Однако его слова потонули в возгласах всеобщего негодования. Супруга цирюльника, госпожа Хасидов, не смогла обуздать свой гнев и публично спросила: какое дело ветеринару до деревенского цемента и зачем вообще Герман Шпигель утруждает этой проблемой членов совета?

— Три коровы, красивые как картинка, пали у нас в прошлом году из-за твоего лечения, — вышел из себя сапожник, — почему ты об этом не говоришь, Шпигель?

Депутаты без конца обвиняли инспектора, заявляя, что они лишают его общественного доверия и что он использовал свое положение, дабы злостно опорочить статус депутатов. Бедный Шпигель попытался выступить в свою защиту, утверждая, что его просили раскрыть истину в деле Хасидова, но все его слова не привели к желаемому результату, и ему пришлось со стыдом уносить ноги из зала заседаний ради предотвращения актов насилия.

Комисия по расследованию тут же собралась на экстренное заседание и немедленно лишила ветеринара полномочий, возложив их на члена совета Офера Киша.

Ты, Геула, разумеется, хочешь услышать о том, какова же была моя позиция в качестве председателя Временного совета. С одной стороны, я понимал ярость делегатов и то, что шпионаж Шпигеля справедливо возбудил всеобщее негодование, ведь это действительно является предосудительным предательским деянием. С другой стороны, я всегда был известен своей бескомпромиссностью в вопросах пуританизма наших дней. К тому же я был расстроен тем, что сам затеял всю эту историю тем злополучным посланием. Посему я встал и осудил поведение совета в отношении человека, который всего лишь выполнял свой общественный долг. Я объяснил делегатам, что им не позволяется посягать на общественную собственность, даже если это будет кусок металлического прута или ботиночный шнурок, и что существует возможность улаживать такие дела в рамках общепринятой процедуры и моральных принципов. Я объяснил старосте, что он провинился, ибо он вообще не должен был прибегать к этой сомнительной процедуре, так как мы могли выделить официально и ему, и другим делегатам необходимое количество цемента и иных материалов в порядке аванса в счет их пенсий и так далее, и что общественным деятелям нельзя участвовать в акциях, которые могут запятнать их репутацию в глазах общества.