Лиса в курятнике (СИ)

- Без тебя знаю. Погоди, - это уже Лизавете. - Поверни его голову набок... я постараюсь, но... эти ранения почти всегда смертельны. Извини...

- Вот уж за что не люблю целителей, - Авдотья тянула шею, пытаясь разглядеть что-то во тьме, - так это за их привычку всех хоронить раньше времени.

- Я просто предпочитаю быть честной.

Пальцы ее тонкие касались белой кожи, и сквозь нее уходили капли силы, но легче не становилось. Нет, князь еще дышал...

- Проклятье, - Одовецкая добавила пару слов, заставивших Лизавету покраснеть. - Что? Сестра Епифания порой... гм, была невоздержана на язык. Но обладала весьма обширными познаниями в некоторых вещах и образной речью... шанс небольшой. Держи его крепко... хотя, погоди, поверни в сторону.

Черный кофр раскрылся и в руках Одовецкой появилась тонкая ужасающего вида игла. Она вошла в шею, и Лизавета зажмурилась.

- Зато теперь, если вдруг очнется, то не сможет пошевелиться... так, теперь держи на боку... вида крови не боишься?

- Не боюсь.

- Отлично... Снежка, сможешь посветить сюда, ничего не вижу.

Руки крылья распахнулись и сомкнулись над головой Одовецкой светящимся пологом. И теперь стало видно, что кожа князя не бела, а желтовата, и сам он дышит, но едва-едва, а на шее бьется, надувшись, темная жилка.

- Смотри... я срежу лоскут кожи... - тонкий ножичек в руках Одовецкой гляделся изящно, по-дамски. Он вспорол кожу, выпуская алые капельки крови, которые Одовецкая смахнула куском полотна и, задумавшись, велела. - Кто-нибудь должен помочь... кровь вытирать.

- Я могу, - предложила Лизавета.

- Нет. Его держи. И... говори... оно, конечно, считается, что это все не доказано, но... те, кого ждут, чаще возвращаются.

Говорить?

О чем? И... ее же будет слушать не только князь.

- Давай я, - Авдотья села рядом. - Мне случалось в госпитале помогать, хотя, честно, целитель из меня, что из коровы скакун.

- А перенести его нельзя? - тихо спросила Таровицкая, слегка ежась. - Здесь как-то... не так...

- Не уверена, что он выдержит...

- А если...

- И магию, - Одовецкая стиснула свой крохотный ножичек. - Я постараюсь быстро.

- На от, - Авдотья протянула второй револьвер, но взяла его не Таровицкая.

- Я тоже... умею... - прошелестел голосок Дарьи. - Извините... просто... мне там было... так страшно... и я пошла... за вами пошла... а потом вот... здесь... извините.

Ее полупрозрачная фигурка почти растворилась во тьме.

- Твою ж... - Таровицкая сплюнула, опуская револьвер. - Ты так больше не пугай, а то ж я едва... и успокойся уже, невидимка...

Дарья вздохнула.

А Лизавета заговорила. Она знала о чем... о Севере, где ночи порой белы, как дни, а дни серы и солнца не видать. Оно появляется изредка, окрашивая все в болезненно-желтые цвета, и местные морщатся, потому как привыкли к сумраку.

Она тоже привыкла.

И после, в городе, куда их перевели, долго не могла поверить, что солнце бывает каждый день. Она запирала ставни и зажигала свечу, пряталась, а матушка причитала, что так оно вовсе невозможно, что Лизавета на Севере одичала...

...там снега. Холодны и ледяны. Они появляются вдруг. Вот просто просыпаешься однажды, и видишь, что вокруг белым бело.

И белизна эта ослепляет.

Правда, когда слепота проходит, появляются краски... алые капли рябины, и алые же грудки снегирей, которые слетаются со всей округи. Зелень елей и рыжие лисьи хвосты... огонь и сажа. Люди... местные украшают одежду бисером, алым и желтым, и еще зеленым, но он почему-то особенно дорог, дороже всех других цветов.

Если говорить, рассказывать, то можно не думать о плохом.

И не смотреть.

Хотя не смотреть не получалось. Вот откинулся в сторону лоскут кожи, обнажая мясо и белую какую-то кость, в которой Одовецкая ковырялась тонюсенькими щипчиками. При этом лицо ее было мрачно, сосредоточено. Она закусила губу и...

...белые ночи догорали к середине зимы, сменяясь вдруг непроглядною темнотой. Ее не способны были разогнать ни костры, ни огни в смотровых башнях. Зато эту темноту любили волки. Они сбивались в стаи, а стаи подходили к человеческому жилью. И местные развешивали на дверях белесые черепа, расписанные тайными знаками.

Князь дернулся.

И затих.

И...

- Дыши, - велела Одовецкая, и голос ее был строг, сух. Лизавета сама задышала, быстро и ровно, и почти отпустила его. - Дыши, чтоб тебя!

Узкие ладони легли на грудь, и показалось, - вот-вот проломят.

- Я...

Сила заклубилась.

Чистая.

Ясная.

Как вода в ключах. Они открывались по весне, проламывая остатки ледяной шубы. И тогда в полыньях прорастали первоцветы. Тонкие стебелечки, лиловые цветы. Запах весны. Весной нельзя умирать. Летом, впрочем, тоже... нельзя умирать.

Просто нельзя.

Умирать.

В груди жгло, но это не слезы. С чего бы Лизавете плакать над чужим по сути своей человеком? Она просто... просто несправедливо.

А крылья задрожали.

- Хорошо думаешь, - сказала Снежка.

Снег.

Метель.