Лисао

ЭПИЛОГ

— Все кончено, все! — восклицаю в смятении я, —
Чистейшие чувства отвергли родные края.
Зачем же безмерно скорблю и печалюсь о них?
Высокие думы зачем так ревниво хранил?
От вас ухожу я навеки в обитель Пэн Сянь.

И.С. Лисевич. Литературная мысль китая

Глава 7. Лирическая поэзия ши. Личность и литература (фрагмент) [276]

...Однако момент авторизации китайской поэзии история связала с именем Цюй Юаня-первого великого поэта Китая [1, с. 175], чьи поэмы и оды знаменуют для китайского читателя рождение литературы нового типа [2, с. 6]. Именно ему, единственному из всех китайских литераторов, народ посвятил свой красочный праздник лодок-драконов, справляемый каждый год на протяжении более двух тысячелетий [3, с. 71 и др.]. И дело, конечно, не в том, что тексты сохранили его имя (в начале своей поэмы «Скорбь отрешенного» — «Лисао» — Цюй Юань излагает даже свою родословную), а в «индивидуальности их создателя, необычности и реальной жизненности судьбы» [4, с. 19] его лирического героя, подобного которому еще не было в литературе, в силе и величии самой личности поэта [5, с. 54]. Авторы «Книги песен» — безразлично, стремились ли они закрепить свое авторство или нет, — творили в принятых стереотипах коллективного творчества; пусть не безымянные, они всегда оставались как бы на одно лицо — и должны были пройти века, чтобы в поэзии возникло наконец «лица необщее выраженье» — стих Цюй Юаня.

Начиная с Цюй Юаня индивидуальное авторство в поэзии стало нормой; отныне поэтическое произведение было отмечено именем своего творца. Но даже в ханьскую эпоху это правило соблюдалось не всегда. Достаточно вспомнить знаменитые «девятнадцать древних стихотворений» [6, с. 124-137], число которых первоначально было значительно большим. Часть из них те или иные источники приписывали известным историческим личностям (полководцам Ли Лину и Су У) или прославленным литераторам (поэтам Мэй Шэну и Фу И) [6, с. 133-134], однако по свидетельству «Истории династии Суй» еще в V в. существовало «пять свитков древних стихов, где имена написавших их не были обозначены» [110, с. 160], — значит, анонимное поэтическое творчество в ханьскую эпоху было достаточно распространенным. Со времени, когда жил «первый» поэт Китая, и до той поры, когда стихи «без имени» сделались отклонением от нормы, прошло, по меньшей мере, шесть столетий — процесс авторизации оказался достаточно долгим.

Безусловно, одной из главных причин этого была слабость индивидуального начала в самой поэзии. Правда, уже в «Скорби отрешенного» очень заметна печать личности Цюй Юаня, прямого, благородного, порывистого. И все-таки не будем преувеличивать. Да, древнекитайская литература не сохранила нам другого произведения, подобного поэме «Лисао», с ее душевной раскованностью и буйным полетом фантазии. Однако существует довольно правдоподобная версия, согласно которой поэма представляет собой поэтическое воспроизведение видений наркотического транса, ритуального «путешествия» придворного шамана Цюй Юаня в потусторонний мир — путешествия, обязательного в практике шаманского камлания и имеющего вполне определенные стереотипы. Тогда, кстати, становится понятным, почему в отличие от Инь Цзи-фу и Мэн-цзы Цюй Юань сообщает свое имя (и даже имена предков) не в конце, а в начале произведения: пришелец, пытающийся проникнуть в иные миры, должен был прежде всего назвать себя, именем своим открыть невидимые двери.

Еще хуже обстоит дело с циклом Цюй Юаня «Девять напевов», следующим по известности за поэмой «Скорбь отрешенного». По общему мнению, поэт в данном случае лишь обработал и подверг сокращению народный оригинал, бытовавший некогда в чуском царстве (7, т. 1, с. 132; 8, с. 386]. Как пишет автор II в. Ван И: «...народ там верил в духов и поклонялся им. Во время молебствий должно было петь и играть, бить в барабаны и плясать, дабы духи возрадовались. Цюй Юань в скитаниях своих нашел в сей местности пристанище. Грудь его теснила тоска, горечь отравляла сердце, был он полон скорбных дум. [Чтобы рассеяться], он вышел посмотреть, как простые люди весело пляшут и поют, справляя обряд поклонения. Слова их были простоваты, неуклюжи, и потому [он] написал [свои] Девять напевов» [9, с. 1б-2а].