Лишь одна музыка

Мы идем вдоль помойно-серого канала. Прохладный ветерок. Сладко поют птицы, далеко кукарекают петухи, чихает вхолостую мотор. Мы идем вдоль кирпичной стены с кладкой ромбиками. Виииии-виииии-виииии-виииии-виииии-чак-чак-чак-чак. Ничего из этого она не может слышать. Но она может видеть виноград и фиги, маки, темные розы перед гостиницей; она может видеть лающую собаку, хвост у собаки торчком, глаза в ярости. Толстая, откормленная собака на трех лапах, почему ты рычишь? Ты нюхаешь, писаешь, бежишь рядом с нами, неловко вспрыгиваешь на мост Дьявола. Пропусти нас, позволь нам полюбоваться этими деревьями с их серебристо-белыми листьями. Не бойся, покоя мы не нарушим. Чак-чак-чак. Виииии.

Покой в церквушке Санта-Фоска. Она преклоняет колени в тишине. Я сижу в граде звуков. Маленький толстый священник в черном вытирает лоб под белым венчиком волос. Старый служка устало держит оранжевую сумку. Пожертвования этой недели пересыпаются в сумку из ящиков, по очереди. Деньги, деньги, роскошные лиры: монеты сыпятся внутрь, и отдельный звук купюр, перемешанных с ними, закрывание ящиков, перестановки и шарканье; и поверх всего — птичье пение, такое выразительное, и мотор, мягко гудящий в отдалении, через открытую дверь.

Священник кашляет, преклоняет колени перед мамоной в проходе, спиной к Христу. Это деревянный ящик для пожертвований, на подставке. Мне неспокойно, я поднимаюсь; слева от алтаря — Мария, увенчанная двенадцатью звездами с миниатюрными электрическими лампочками внутри, держит младенца. Он хороший ребенок, он не ухмыляется, как некоторые, знающие про себя, что являются светом мира. Справа — коленопреклоненный мужчина в уповании перед благосклонным Богом; молоток и другие орудия его труда лежат рядом, и виден только его подбородок, голова повернута вверх, закрытая воздетыми в молитве руками.

Она зажигает две свечи и смотрит на меня. Я секунду сомневаюсь и тоже зажигаю свечу.

Мы выходим наружу, на солнечный свет, и через какое-то время входим в собор.

6.13

В амбаре Бога взвешивают души. На коленях у дьявола сидит ненастоящий Христос, восставший и слабый. Большие балки выступают из стен и подпирают крышу. Вся в синем, царица милосердия держит своего сына с лицом мудреца.

Судный день окутан золотом. Дикие звери слышат последний зов трубы и выплевывают тех, кого они поглотили. Мертвые сбрасывают свои покрывала. Грешники, горя в багряном пламени, спокойны и, кажется, не страдают. На черном фоне черви пронизывают глазницы черепов.

Праведники стоят и восхваляют Бога. Это их судьба в вечности.

Она опять преклоняет колени. Звонит колокол. Священник и его немногочисленная паства, не более десяти в этом громадном пространстве, начинают петь. Прекрати свою жалобу, толстенький священник, не пой ни высоко, ни низко: это ни в тон, ни в ритм. Для моих ушей невыносимо.

Мне скучно, я раздражен. Я делаю вид, что двигаюсь к выходу. Она этого не принимает. Я высиживаю часовую мессу, но я не здесь.

Хлеб и вино благословлены. Посомневавшись, она идет причаститься. И потом, слава богу, нам ничего не остается, как уйти.

Но теперь я вижу, в каком она трансе. Какое благо — так проникаться, так поражаться, так чувствовать, что есть какая-то цель, какое-то безусловное добро в конце! Я тоже преклонял колени, но не Так и не Тому. Я не был пронзен насквозь, как она. Что мне ей сказать, что скажет она мне, когда мы выйдем?

6.14

Мы выходим в толпу: холодные напитки, кружевные скатерти, безделушки; муранское стекло. За час пустыня превратилась в рынок. Я покупаю несколько открыток. Отец и тетя Джоан любят получать из-за границы каждый свою открытку. С легким чувством вины соображаю, что ничего им не послал из Вены.

Мы уходим вглубь острова, в болота с их солоноватыми каналами и соленым воздухом. Кукушка без конца повторяет терцию «ку-ку». Должно быть, моросило, пока священник бубнил свою службу; поля мокрые. Дикий овес и ячмень растут вдоль дороги, и там, где она уходит вниз к лимонно-зеленому болоту, берег замусоривают пластиковые бутылки, канистры из-под бензина и кусочки пенопласта.

Она молчит минут пять. Я достаю из сумки фарфоровую лягушку и вручаю ей. Лягушка синяя — в цвет мозаичного платья Мадонны.

— Это прекрасно.

— Правда?

— Спасибо за то, что был так терпелив в церкви.

— Не за что, — говорю я, немного кривя душой. — А где мой подарок?

— Я его оставила дома — ну, в квартире. Он готов. Я над ним работала вчера вечером. И вообще, если бы ты попробовал его развернуть здесь, на него бы накапало.

— Почему ты уезжаешь так скоро?

— Я должна. Пожалуйста, не спрашивай меня почему. Мне и так тяжело.

— Мне надо позаниматься завтра минимум час. И потом еще репетиция. Время уходит так быстро.

— Если бы только я могла раздвоиться, — говорит она.

— Ты возвращаешься в Вену или в Лондон?

— В Лондон.

— И это все закончится?

— Майкл, я счастлива здесь с тобой. Ты счастлив здесь со мной. Это ведь правда? Это уже чудо, что мы здесь. Этого недостаточно?

Я замолкаю и думаю про это. Да, это правда, но нет, этого недостаточно.

6.15