Лишь одна музыка

— В Вене, — говорю я, смотря через окно во всю стену гостиной на платан без листьев, которому, похоже, не сообщили, что уже апрель.

— Ах, ну да, конечно, — говорит Джеймс Хансен. — Вот — это «смешать, не взбалтывать». Боюсь, я не большой специалист.

— Я тоже, — говорю и беру бокал. — Есть преимущества не быть экспертом. Для меня основное удовольствие — в оливке.

Что я несу? Мой взгляд падает на свадебную фотографию, фотографию отца Джулии, держащего, как я полагаю, маленького Люка. Фотографии, картины, книги, ковры, занавески, подушки — заполненная комната, жизнь — устойчивая, как скала.

Джеймс Хансен смеется.

— Вот что интересно, — говорит он. — Я вижу, как знание помогает в банковом деле. Но в искусстве это может быть недостатком. Если нет никаких предпочтений, можно получать удовольствие от гораздо большего.

— Вы не можете в это верить, — говорю я.

— Ну да, я и не верю, — говорит он без выражения.

И это человек, который женился на Джулии? Человек, который спит с ней каждую ночь? Что я делаю, обмениваясь банальностями с ним?

— Ну что, — говорит он, — подождем, пока Джулия к нам придет, или пойдем посмотрим, что она делает? У нашей помощницы по дому Кэролайн сегодня выходной, и Джулия решила сделать что-то вроде запеканки; значит, у нее нет надобности все время оставаться на кухне. Но может, она не слышала дверного звонка.

Кухня в подвале, если смотреть с улицы, но дверь из нее открывается в сад. Люк как раз вбегает, а Джулия выключает плиту, ровно когда мы, взяв наши бокалы, доходим до низа лестницы.

— Люк!

— Папа! Базби погнался за кошкой миссис Ньютон, и она... О, привет!

— Здравствуй, Люк... Здравствуй, Джулия, — говорю я, когда Джулия повернулась и улыбается всем нам.

Я никогда не видел Джулию в образе домохозяйки. Сын; муж; огромная, массивная плита; вид белых камелий в саду; медные горшки, свисающие с потолка; фартук; половник. Это ее сияние меня беспокоит.

— А где Базби? — спрашиваю я Люка, чувствуя шокирующее отсутствие мыслей в голове.

— Конечно в саду, — говорит Люк.

— Ну, все готово, — говорит Джулия. — Но перед тем как мы сядем есть, я хочу провести Майкла по нашему саду. Милый, ты накроешь на стол?

Она снимает фартук, открывает дверь и ведет меня на небольшой участок перед общим, прилегающим к дому садом. Мы одни.

Она говорит о своих растениях: тюльпаны, красные и золотые, некоторые уже распустившиеся, пышные желто-коричневые желтофиоли, анютины глазки — красно-коричневые и фиолетовые, и да, конечно, потрясающие поздние камелии.

Он, значит, «милый». А я — гость, почетный или не особо желанный, разницы нет. Моя хозяйка — восхитительная Джулия... Джулия и Джеймс, прекрасная чета... созданы друг для друга, даже их инициалы совпадают... очаровательное добавление в наше здешнее общество, хотя он американец, как вы, возможно, знаете.

Джулия следует за моим взглядом: по стене карабкается старая глициния, ее кисти на всех стадиях жизни — от рождения до полного цветения и увядания, пчелы возятся вокруг. Как много в саду состоит из звуков, утерянных для глухих? Наши шаги по гравию, капли воды в фонтане, птичье пение и жужжание пчел? Что из нашего разговора может быть прочитано в глазах?

— Я никогда их не видела, — говорит Джулия. — Джеймс приехал заранее и все устроил; у меня было тяжелое время. Семья тут жила двадцать лет.

Я киваю. Говорить я боюсь. Кажется, я схожу с ума. Двадцать лет. Измерим их в стопках фотографий, в плате за школу, в совместных обедах, в милых радостях общей жизни, в совместных тяжелых временах, в сучковатости глицинии. Измерим их в доверии, слишком тяжелом, чтобы взвешивать.

— Этот головокружительный лимонно-жасминовый запах идет вот от этих белых цветочков. Трудно поверить, правда?

— Я думал, от тебя.

Джулия краснеет.

— Разве они не прекрасны? — спрашивает она, указывая на кремовые камелии. — Сорт называется «камелия желтая японская».

— Да, — говорю я. — Прелестны.

Она хмурится:

— Знаешь, у камелий есть одно странное свойство: когда они уже при смерти, они тебе не говорят об этом вовремя. Если им не хватает воды, они не выглядят несчастными довольно долго, не показывают, что им плохо, — они просто умирают.

— Зачем я тебе здесь? Зачем?

— Но, Майкл...

— Я схожу с ума. Зачем мне надо было с ним встречаться? Ты не могла предвидеть, что случится?

— Почему же ты тогда согласился?

— А как иначе мне было с тобой увидеться?

— Майкл, пожалуйста, не устраивай сцену. Не подводи меня опять.

— Опять?

— Джеймс идет к нам... Пожалуйста, Майкл.

— Ланч на столе, дорогая, — говорит Джеймс Хансен, подходя. — Прошу прощения, что прерываю ваш тур, но я умираю от голода.