Лишь звук пролетевшей пули (СИ)

— Да не, мне просто интересно, как ты все решать собрался. Стоять и смотреть, как она кровью истекает? Или “скорую” сюда вызовешь, чтобы рассказать сказку про свалившийся с неба труп и невесть кем раненого полковника полиции? А может, просто предложишь свалить отсюда нахер и сделать вид, что ни черта не произошло? Это же у вас лучше всего получается!

— Заткнись! — практически прошипел Климов, невольно сжав кулаки. С трудом сделал несколько шагов, приближаясь, содрогнувшись, заглянул в бессознательно-белое лицо, тихонько приподнял начальницу за плечи, сквозь зубы, задыхаясь от отчаянной злости, выдавил, обращаясь к Ткачеву: — Шевелись давай, времени нет!

***

Голова разрывалась невыносимо. От боли, от мерно бьющих молотом неотступно-тяжелых мыслей, в последнее время не прекращавших терзать ни на минуту. А еще — от непонимания.

Зачем? Зачем она это сделала?!

Паша не успел осознать, что это было, когда Зимина молниеносно метнулась к нему — остановить Климова? оттолкнуть, закрыть собой? Не раздумывая ни секунды, просто рванулась вперед, встречая пулю, предназначенную ему.

Что это было — гребаное геройство, самоубийство, инстинкт? Он не понимал, как она — безжалостная, лишенная малейшей слащавой сентиментальности, артистично-лживая и хладнокровная до бесчувственности, способная убрать любого, кто встал у нее на пути, вдруг не позволила Климову “решить” очередную проблему в его лице. Как будто не догадывалась, по чьей вине отказали тормоза в ее шикарной тачке; как будто все еще верила, что он отступит и прекратит эту войну; как будто сомневалась, что он действительно сможет ее убить, заметив малейшую угрозу.

Как будто они по-прежнему были гребаной командой, и защитить своего любой ценой — единственное, что по-настоящему важно.

Команда.

Ткачев невольно скривился от почти материального фальшиво-приторного привкуса этого слова. Какая, нахер, они теперь команда?! Заклятые друзья. Змеиный клубок. Пауки в банке, готовые безжалостно передавить друг друга.

Предательство Кати. Ее убийство. Покушение на Зимину. Нелепые попытки Олега отомстить. Его смерть. Теперь — Зимина на грани жизни и смерти. Нелепая издевка судьбы — та система, которую она так тщательно и долго выстраивала, те люди, которых она сама выбирала, потом — спасала и защищала, — это все ее же и погубило. И выхода, никакого выхода просто не существовало: смириться и сделать вид, что ничего не произошло? Отступить, уйти, сдаться? Или уничтожить, разрушить — все до конца? Только поможет ли, станет ли легче? Нет, вряд ли. Потому что это все — больше и глубже, нежели просто разборки, попытки мстить, необдуманные поступки, продиктованные всплесками отчаяния — это то, что у них у всех в голове, в полных безысходности мыслях, в изуродованных, больных душах — то, что не вытравить и не исправить смертями, пулями, кровью.

То, что вообще не исправить ничем.

Паша с трудом поднял голову на звук шагов, отвлекаясь от бессмысленного разглядывания прочерченного “елочками” выскобленного линолеума. Удушливая, противно-морозящая волна злости всколыхнулась внутри, но сил подняться, наброситься с упреками и кулаками не хватило просто физически. Да и в чем он мог упрекнуть? В том, что Климов его чуть не убил? Что ж, имел право. Мог еще и выставить его виноватым — не без некоторых оснований, что ж.

— Не надо на меня так смотреть! — моментально взвился Вадим, прислонившись к стене и поймав опустошенно-тяжелый взгляд исподлобья. — Я не хотел!..

— Ой, вот только не надо сейчас этой исповеди, ладно? Чего ты там хотел, чего не хотел… И так башка разламывается.

— Ты че из себя строишь, обиженного, что ли?! — Медленно — до точки кипения. — Это же все из-за тебя, все!..

— Руки убери. — Обледенело-спокойно, без малейшего выражения. Сжатые кулаки, прямой, запредельным равнодушием пропитанный взгляд. Климов несколько секунд смотрел в угрожающе потемневшие глаза; едва слышно выругавшись, выпустил ворот накинутого на плечи пахнущего больничной стерильностью халата. Медленно отступил, опустился на соседний стул, скользя взглядом по бетонной шероховатости выкрашенной белой краской стены напротив. Почему-то совсем не осталось в памяти, что плел врачу, демонстрируя удостоверение; даже дорога до больницы и чертыхающийся на заднем сиденье Ткачев, пытающийся сделать начальнице перевязку, помнились смутно. На удивление ясно и четко застыл в памяти панически-тихий вскрик, прорвавший тишину звук выстрела и побледневшее, словно с него разом схлынули краски, лицо Зиминой.

Почему?! Зачем?!

Вадим ничего не понимал: ни почему она упрямо не желала решить все окончательно и вполне определенно, ни почему не позволила сделать этого ему; и уж тем более — почему с какой-то не то благородной, не то мелодраматичной жертвенностью бросилась защищать этого придурка, в то мгновение с ненормально вспыхнувшей искренностью готовая за него умереть.

Умереть — за него.