— Правду, одну только правду и ничего кроме правды, — непринужденно пожал плечами Паша. — Что вы теперь женщина семейная и лезть к вам… Минздрав не рекомендует, короче. Чего я смешного-то сказал? — напрягся тут же, когда начальница, уткнувшись в его плечо, затряслась от смеха.
— Господи, Паш, я тебя обожаю! — пробормотала Ирина Сергеевна, с трудом справившись с хохотом. — Представляю эту картину…
— Ну вот чего вы смеетесь? — проворчал Ткачев, припоминая, как распахнул дверь, наткнувшись взглядом на пышный букет и растерянную до невозможности физиономию бывшего Зиминой. И как потом полезли в голову не слишком-то приятные мысли: а такой ли уж он завидный кадр для роскошной во всех смыслах женщины? Молодой, простоватый, ничем не выдающийся заурядный опер… Такой ли ей нужен?
— Ткачев… — с усмешкой покачала головой, пристально взглянув в глаза, и Паша даже растерялся: мысли она читает, что ли? — Когда ты уже поймешь, что никто другой мне не нужен? Ты, когда мы даже были не вместе, сделал для меня столько, сколько не каждый мужик сделает для своей женщины за всю жизнь. По-моему, это что-то да значит. И я была бы полной дурой, если бы этого не ценила. — Скользнула ладонью по плечу, одарив какой-то непривычно-тихой улыбкой и расслабленной мягкостью во взгляде. И, крепче прижимая ее к себе, Паша в очередной раз с несвойственной твердостью подумал, что эту женщину никому не отдаст.
Потому что теперь он нашел свой смысл.