Лишь звук пролетевшей пули (СИ)

Говорят, что в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. И теперь, невольно оглядываясь назад, Ира осознавала, что это именно она всегда была той стороной, от которой чего-то ждут: прощала, понимала, терпела, помогала, решала… Вольно или невольно, может быть в силу характера, в отношениях она всегда оказывалась сильнее, прямее, решительней — мало кто мог подобное выдержать. Ожесточившись, огрубев за годы всех изрядно вымотавших и перекроивших событий, Ирина перестала ощущать, что ее угнетает или напрягает женское одиночество — имелось немало вещей значимей и важнее какого-то расплывчатого определения “семейное счастье”.

И незнакомо, приятно, ново вдруг оказалось, что кто-то может принять ее такой, какая есть — со всеми особенностями непростого характера, патологической любовью к работе, бескомпромиссностью не только на службе, но и в личном. Ира порой неподдельно изумлялась — откуда у Ткачева находилось столько терпения и спокойствия мириться с тем, что так раздражало других? А эти мимолетные каждодневные мелочи вроде поданного перед выходом зонтика, потому что сегодня обещали дождь, или обязательного перерыва на обед, о котором забыла, заработавшись, или решение каких-то срочных проблем у Сашки в школе, когда у нее совсем не хватало времени… Сколько их было, этих вроде бы незначительных деталей, выражавших искреннюю, неосознанную заботу, которой не знала прежде. “Ир, да ты прям как лампочка светишься и помолодела лет на десять”, — по-доброму поддела Измайлова как-то раз, когда выбрались в выходной побродить по магазинам. И, бросив взгляд в зеркало, Ира в первую секунду не узнала себя, какую-то непривычно спокойную, улыбчивую и смягченную даже внешне. Она не замечала за собой каких-то значительных изменений, да и вообще в своей жизни — пусть теперь в их с Сашкой доме стало на два человека больше, она не ощущала всей тяжести необратимых перемен: Паша ничего не требовал и ни на чем не настаивал, не стремился к какому-то главенству, просто ненавязчиво и мягко делая то, что считал нужным; легко сошелся с ее сыном, спокойно, хоть и по-мужски растерянно принял их новую дочку, сумев убедить и Сашку — Ира не знала, о чем они очень долго проговорили на кухне в тот день, когда она с привычной безапелляционностью объявила о своем внезапном решении. Но возмутившийся было сын, без малейшего энтузиазма выслушавший новость и тут же помрачневший, вдруг сдался без боя и даже, с подростковой неловкостью обняв удивленную мать, попросил прощения, пробормотав что-то о том, что просто растерялся, а еще — что очень ее любит и все понимает.

И теперь, каждый вечер после трудного дня, полного жестких решений, тяжелых событий, очередных проблем, возвращаясь домой, Ира вновь осознавала: у нее есть свой спокойный мирок, где можно просто побыть самым обычным человеком.

***

— Ткачев, если ты продолжишь меня так кормить, я очень быстро растолстею и перестану помещаться в дверной проем, — заявила Ира и со вздохом отодвинула от себя тарелку с воздушными рисовыми пирожными, удержавшись от соблазна взять еще одно. — Но какая же вкуснотища…

— А я вас все равно буду любить, — успокоил Паша, с усмешкой окинув взглядом устроившуюся у него на коленях начальницу, почти утонувшую в широкой футболке. Разлил по бокалам прохладный крюшон и, протягивая один Ире, многозначительно добавил: — Хотя не думаю, что вам это грозит с нашими-то нагрузками.

— Пошляк, — фыркнула Ирина Сергеевна, крепче прижимаясь к нему и вдруг рассмеялась. — Представляю, что о нас Вероника Павловна думает: родители-кукушки, целыми днями торчащие на работе и каждый вечер сваливающие непонятно куда… Так, Ткачев, а ну-ка рассказывай, чего еще случилось? — уловив, что Паша ее не слушает, демонстративно нахмурилась, но тут же опять потянулась к нему, касаясь плеча, груди кончиками пальцев, слегка задевая ногтями и с хитрой улыбкой следя за реакцией сквозь полуопущенные ресницы. В такие моменты в ней особенно остро проявлялось что-то кошачье — не напряженно-хищное, а дразняще-лукавое и неимоверно трогательное, как у самой настоящей кошки, спрятавшей коготки. И Пашу неизменно удивляла эта двойственность — оставшись на работе и во всем остальном прежней холодной и жесткой Ириной Сергеевной Зиминой, с ним она каждый раз открывала другую свою сторону — женственно-размягченную, неуправляемо-страстную, беззащитную и забавную, обаятельную и милую… Искреннюю.

— Доктор ваш приходил, — хмуро произнес Паша, пристально наблюдая за реакцией. Зимина вопросительно приподняла бровь.

— Андрей?

— А у вас еще какой-то есть? — не удержался от колкости.

— Ткачев!.. Ну и… и что?

— А ничего. Как пришел, так и ушел. Я ему положение вещей объяснил как следует. Или не надо было? — уточнил, заметив как лицо начальницы наливается краской.

— И что ты ему сказал, я могу узнать?