Лишь

– Эти сборища – полное говно, – говорит он, в отвращении закрывая глаза.

– Вы, наверное, часто на них бываете, – слышит собственный голос Лишь.

– Нет. И ни разу не побеждал. Они устраивают эти жалкие петушиные бои, потому что у самих таланта ни на грош.

– Ну как же ни разу? На этой премии вам достался главный приз.

Фостерс Лансетт вперяется в Лишь взглядом, закатывает глаза, резко разворачивается и уходит курить.

Следующие два дня обитатели гольф-курорта передвигаются стаями – подростки, финалисты, престарелый комитет премии. Они улыбаются друг другу с разных концов аудиторий или ресторанов и мирно обходят друг друга на фуршетах, но никогда не сидят вместе, никогда не общаются, один только Фостерс Лансетт свободно перемещается между группами, как пронырливый волк-одиночка. Лишь чертовски неловко от того, что подростки видели его в исподнем, и теперь, если они рядом, он в бассейн ни ногой; его престарелое тело внушает ужас, он уверен в этом и не вынесет осуждения (хотя на самом деле он всегда так трясся над своей фигурой, что почти не растерял студенческой стройности). Спа-центр он тоже обходит стороной. А потому извлекаются старые добрые эспандеры, и каждое утро со всей лишьнианской прытью он исполняет «героев» и «дровосеков» из давно утраченного пособия (между прочим, посредственного перевода с итальянского), каждый день занимаясь все меньше и меньше, асимптотически стремясь к нулю.

Их дни расписаны по часам. Для них устраивают ланч al fresco[42] на залитой солнцем городской площади, где не один и не два, а добрый десяток итальянцев советуют ему намазать солнцезащитным кремом розовеющее лицо (ну разумеется, он намазал лицо кремом, к тому же что они вообще знают со своей роскошной бронзовой кожей?). Дальше по программе лекция Фостерса Лансетта об Эзре Паунде[43], посреди которой озлобленный старикан закуривает электронную сигарету с зеленым огоньком; в Пьемонте такие в новинку, и журналисты гадают, уж не курит ли он местную марихуану. Затем следуют бесконечные интервью со старомодными матронами, укутанными в лиловый лен («Извините, мне нужен interprete[44], я не понимаю ваш американский акцент»), которые задают ему высокоинтеллектуальные вопросы о Гомере, Джойсе и квантовой физике. Лишь, никогда не попадавший на радар американской прессы, а потому совершенно не привыкший к серьезным вопросам, строит из себя балаганную фигуру и отказывается философствовать на темы, которые выбрал предметом своих книг именно потому, что их не понимает. Матроны уходят в приподнятом настроении, но с пустыми руками. На другом конце вестибюля журналисты хохочут над остротами Алессандро: он явно умеет себя подать. В довершение всего их два часа везут на автобусе в какой-то старинный монастырь в горах. Когда Лишь спрашивает о розовых кустах на виноградниках, Луиза объясняет, что розы предостерегают о надвигающихся болезнях.

– Роза гибнет первой, – говорит она, подняв палец. – Как птица… Как там у вас говорят?

– Канарейка в шахте.

– Sì. Esatto[45].

– Или как поэт в латиноамериканской стране, – проводит параллель Лишь. – Новый режим всегда убивает их первыми.

Триптих эмоций на ее лице: сначала удивление, потом коварная ухмылка сообщницы и, наконец, чувство стыда – то ли за мертвых поэтов, то ли за них самих, то ли за все вместе.

Впереди церемония награждения.

* * *

Когда в девяносто втором раздался тот судьбоносный звонок, Лишь был дома. «Срань господня!» – донеслось из спальни, и Лишь кинулся на подмогу, решив, что Роберт ушибся или поранился (он крутил с физическим миром опасный роман, притягивая столы, стулья, ботинки, точно электромагнит). Роберт сидел на кровати в старой футболке и со сдвинутыми на лоб очками в черепаховой оправе, вперив грустный взгляд бассета в вудхаузовское полотно с обнаженным Лишь. На коленях у него лежал телефон, под боком – газета, над которой опасно зависла рука с сигаретой.

– Звонили из Пулитцеровского комитета, – произнес он ровным голосом. – Представляешь, я все эти годы неправильно его называл.

– Тебе дали премию?

– Он не Пули́тцеровский, а Пу́литцеровский. – Роберт обвел комнату взглядом. – Срань господня, Артур, мне дали премию.