Лишь

– Куда вас отправили? – интересуется Лишь. – Я что-то не припомню. Не в Марсель случайно?

– Нет, на Корсику! Как же там было тепло и солнечно! И люди такие радушные. И конечно, помогло, что я знаю язык. Я питался одними морепродуктами. А вас куда послали?

– Я держал оборону на линии Мажино[89].

– А что теперь привело вас во Францию? – спрашивает Финли, потягивая шампанское.

Почему всем вдруг стал интересен бедный маленький Артур Лишь? Раньше до него никому не было дела. Такие, как Финли, ни в грош его не ставили, для них он был как вторая «а» в слове «кваалюд».

– Я путешествую вокруг света.

– Le tour du monde en quatre-vingts jours[90], – мурлычет Финли, щурясь в потолок. – А где же ваш Паспарту?

Лишь отвечает:

– Я один. Я путешествую один. – Он опускает взгляд и видит, что его бокал пуст. Похоже, он тоже пьян.

Что до Финли Дуайера, так тот едва стоит на ногах. Он хватается за книжную полку и, глядя Лишь прямо в глаза, говорит:

– Я читал вашу последнюю книгу.

– Как это мило.

Он наклоняет голову, глядя на Лишь поверх очков.

– Как удачно мы встретились, Артур. Я хочу кое-что вам сказать. Могу я кое-что вам сказать?

Лишь готовится принять удар, будто сейчас его захлестнет гигантская волна.

– Вы не спрашивали себя, почему вам никогда не присуждают награды?

– Время и случай?[91]

– Почему гей-пресса не освещает ваши романы?

– Не освещает?

– Не освещает, Артур, не притворяйтесь, что не заметили. Вы не принадлежите к традиции.

Лишь собирается ответить, что, по ощущениям, очень даже подлежит экстрадиции, представляя, как его, мелкого романиста почти пятидесяти лет, берут под стражу и выдают американским властям, – а потом до него доходит, что Финли сказал «традиция». Он не принадлежит к традиции.

– К какой традиции? – булькает он.

– К традиции гей-литературы. Той, которую преподают в университетах. – Финли явно теряет терпение. – Уайльд и Стайн… Ну, и… я сам.

– И как там, в традиции? – спрашивает Лишь, продолжая думать об экстрадиции. Затем, предвосхищая следующий удар, говорит: – Видно, я плохой писатель.

Финли отмахивается от этой мысли, а возможно, от крокетов с лососем, которые предлагает им официант.

– Нет, Артур. Вы превосходный писатель. Ваш «Калипсо» просто шедевр. Очень красивый роман. Я был в восторге.

Лишь в недоумении. Он перебирает свои слабости. Слишком велеречиво? Слишком пронзительно?

– Может, я слишком стар? – предполагает он наконец.

– Артур, нам всем за пятьдесят. Дело не в том, что вы…

– Постойте, я еще…

– …плохой писатель. – Финли делает эффектную паузу. – А в том, что вы плохой гей.

Лишь нечего на это ответить; атака пришлась на незащищенный фланг.

– Наш долг – показывать людям красоту нашего мира. Мира однополой любви. Но в ваших книгах герои страдают без воздаяния. Не будь я уверен в обратном, я бы подумал, что вы республиканец. «Калипсо» – красивый роман. Красивый и грустный. Но сколько же в нем ненависти к себе! Герой попадает на остров и много лет живет там с другим мужчиной. А потом берет и уплывает обратно к жене! Это никуда не годится. Подумайте о нас. Вы должны вдохновлять нас, Артур. От вас ждут большего. Вы уж простите, но кто-то должен был это сказать.

– Плохой гей? – повторяет Лишь, обретя наконец дар речи.

Облокотившись на книжную полку, Финли поглаживает фолиант.

– Не я один так считаю. Вы уже стали притчей во языцех.

– Но… Но… Но это же странствия Одиссея, – говорит Лишь. – В конце он возвращается к Пенелопе. Такой сюжет.

– Не забывайте, откуда вы, Артур.

– Камден, штат Делавэр.

Финли касается его руки, и Лишь вздрагивает, будто его ударило током.

– Вы пишете о том, что у вас на душе. Как и все мы.

– Мне что, устроили гей-бойкот?

– Увидев вас сегодня, я решил, что не буду молчать. Никто другой не удосужился вот так по-дружески… – Он улыбается и повторяет: – Вот так по-дружески с вами поговорить.

Лишь чувствует, как его губы складываются в слово, которое он не хочет, но по коварной шахматной логике беседы вынужден произнести:

– Спасибо.

Финли берет фолиант с полки, открывает на первой странице и ныряет в толпу. Возможно, книга посвящена ему. Фарфоровая люстра, расписанная синими херувимчиками, свисает с потолка, отбрасывая больше тени, чем света. Лишь стоит под ней, чувствуя, как уменьшается, точно Алиса в Стране чудес; скоро он сможет пройти в любую дверь, вот только в какой сад? В Сад плохих геев, о котором он даже не подозревал. Все это время он считал себя просто плохим писателем. Плохим любовником, плохим другом, плохим сыном. Оказывается, все куда хуже; у него плохо получается быть самим собой. Глядя, как в другом конце зала Финли Дуайер развлекает хозяйку, он думает: «Я хотя бы высокий».