Лишние дни

Возвращаюсь в свою палату — пусто, все где-то отвисают. Водку пьют. Суки. Мелкие людишки. Они не понимают, что отравляют свои молодые организмы алкоголем, никотином и всякой приятной гадостью. А ведь им ещё детей рожать и строить светлое будущее.

Дверь отворяется без стука. Заносят Юру. Укладывают. Помогают раздеться. Он пытается встать, ему помогают лечь. Засыпает.

Нет, так дело не пойдёт. А вот я пойду. Прямо сейчас. К Овчаловой пить чай. Раз водки нету…

Гадливо пью чай.

Во как оно сложилось-то! Во каким боком вышло! задним! Чай пью! Батюшки светы! Эдак, страшно сказать, и до «Пепси-колы» недалеко. Сначала чай, а потом что? — курить брошу?! И это в тот исторический момент, когда весь лагерь, не покладая рук, в поте лица своего не жалея живота, вздрагивает и тостится, воспивает и закусывает. А я — чай!! У всех, значит, завтра похмелье будет, а у меня что, диабет от трёх ложек сахара на чашку?!

Зачем нам диабет? Нам диабет не нужен!

В палату просачиваются пятеро замотанных в простыни одноклассниц, крокодайлы, ещё и какие — не всех больных война убила, прости Господи убогих. Экстремальные какие-то: суетятся, бегают туда-сюда, глазками блестят. Сразу видно — нормальные люди! — шары залили, теперь жизни радуются.

— Чего, — говорю, — дёргаетесь? Шо случилось? Где пожар?

— Какой пожар?!

— Вот и я говорю: волноваться не надо. Рассказывайте.

Вопят квартетом и взахлёб:

— Мы там! Мы там! Мы там с Юры плавки сняли!!

Тьфу ты, а я-то… А они со спящего и слегка перебравшего…

— Ну и шо? Вы шо? никогда голой задницы не видели?

— А мы не задницу… Девки, побежали ещё посмотрим!

А-а-а, вот где, значит, собака подмылась: Юркин инструмент заинтересовал. И, мало того, в восторг привёл. Неописуемый. Ню-ню…

* * *

Разворачиваемся инструментами к окнам — повезло: вода как парное молоко — есть, чем потрясти. Нам машут в ответ, посылают воздушные поцелуи.

Но хорошенького понемножку — возвращаемся к шалашам водку допивать.

Костик рассказывает анекдоты. Тираннозавры от таких шуток со смеху вымерли — самый свежак Костяра выдаёт. Обязательно начиная очередную бородатость словами «А хотите анекдот?», Шаман, залпом, без пауз, выплёвывает десяток преданий старины глубокой.

— Костик, — не выдерживает Кабан, — лет десять назад тебя бы, на хуй, посадили. За порочащую советского человека тупость шуток.

Что такое оскорбление в лучших чувствах? Это Костяра, гордо задравший подбородок, нетвёрдой поступью шагающий.

— Василий иванович у петьки приборы? двадцать шо двадцать? а шо приборы? — бубнит он, вступая берцем в кастрюлю с недоеденной кашей на дне.

— Попали на небо…необа…необитаемый остров, — цепляется ногой за поваленное дерево и падает

…трагично, но зато как «Челленджер»…

мордой в прелые листья. Кастрюля плотно состыкована с пяткой. В этом положении — личико в землю, руки-ноги в стороны — Костик и засыпает. Начинается дождь.

Оптимальное распределение спальных мест: Слон, Кабан, Булкин и Третий в одном строении из сучков и задоринок, Юра, Вадик и я — в другом. У Костика: ковёр — цветочная поляна, стены — сосны-великаны, крыша — небо. Наше счастье, что он так удачно выбрал лежбище: в шалаши запрессовались, как кильки в банку, мест нет. А если учесть Костярыны габариты и отсутствие малейших признаков альтруизма…

Ночью я проснулся. Замёрз жутко — конец августа. Нет, ну не то чтобы, но всё-таки. Вышел из «княжеского шатра», дыша перед личиком желудочными испарениями — не парфум, но, как говорится, своё дерьмо не пахнет. Огонь почти погас: остались только слабые угли, подкинем жратвы-древесины и будем греться. Мы. Мы: это руки, ноги, голова, жопа и т. д. Особенно голова. Что-то там очень замёрзло и болит. Льдом трещит и раскалывается. А по льду коньки туда-сюда, туда-сюда, скрип-скрип, аксель через полынью, сальто через лунку…

В соседнем шалаше шевеление и, мягко говоря, отрыжка.

Кому ж это? А-а, Слонику. С чего я так решил? Так вот же он к пламени подползает, попутно рот от блевотины рукавом вытирая. Сейчас курить попросит.

— У тебя сигареты есть?