Лишние дни

Я поднимаю хрустящий пластик и тут же ставлю на место, повинуясь повелительному жесту Константина — мол, не гони лошадок, Шурка, коль уздечка без седла.

Шаман меланхолично достаёт из кармана замусоленную колоду карт: перебирает, откладывает шестёрки. Колоду — в карман. Шестёрки Костик разрывает пополам. Потом ещё раз пополам. Потом ещё. И ещё… На столике вырастает небольшая кучка тщательно измельчённого картона.

У Костика «белочка». Натуральная. Допился на хрен…

— Костик, ты чего?!

Риторический вопрос.

Склонив на плечо давно немытую голову, он вдумчиво рассматривает содеянное. Я же лихорадочно соображаю, как бы незаметно свалить, пока тихое помешательство не переросло в нечто неоперабельное.

Барским движением — для друга ничего не жалко — Костик сгребает половину изуродованных шестёрок и насыпает передо мною.

— Костик, я это… Мне надо…

— ?

— Позвонить… Мне… Надо…

Он резко, одним глотком, опорожняет стаканчик.

Занюхивает рукавом чёрной джинсовой куртки, накинутой на плечи как бурка Чапая.

А теперь — полный рот манной каши, языку места нет — тост:

— Шоб Кремль стоял, и деньги были.

Мутный взгляд — ты меня уважаешь?! — прошибает мой лоб и китобойной острогой застревает в затылке. Быстро выдыхаю — глотаю — вдыхаю. Желудок хоть и лужёный, годами и литрами тренированный, но невоспитанно бурчит и желает очиститься от скверны.

А Костяра сидит себе, мечтательно созерцая пошарпанную стену беседки за моей спиной, и неторопливо поедает… шестёрки. Те самые. Измельчённые.

Закусывает.

— Костик, ты чего?

Он взглядом указывает на мою порцию чёрно-красной смеси — закусывай, мол, а то захмелеешь быстро, а это нехорошо шибко. Я по инерции тяну руку и тут же прихожу в себя:

— Я лучше водички, — полторушка с водой приводит меня в чувство. — Спасибо, Костик.

Костик пожимает плечами, конфискует отвергнутый деликатес и, не медля, отправляет в рот. Пережёвывает и глотает…

В тот день я больше не пил. Расхотелось.

* * *

Посошок — это бутылка водки. До дна. Хотелось бы больше, да нету.

— Ну ладно, пора и честь знать. Похромал я, Костик.

— Погоди, я тебя провожу.

— Да зачем? Я и сам дорогу знаю. Дойду, не переживай.

— Не-е, я провожжжу.

— Нахренища?

— Нннадо.

Спорить бесполезно.

Он одевается и, конечно, натягивает берцы, в которых ходит и в двадцатиградусный мороз и в июльскую жару. Некоторые без хавки жить не могут, или там без ширки, а Костик — без армейских ботинок на кровавых мозолях. Он когда-то на спор эти берцы месяц не снимал — даже на ночь и в ванной.

Выходим.

Вечер.

Погодка просто сказочная: лёгкий морозец, нежный не затоптанный снежок продолжает падать, ни малейшего намёка на ветер. Домой идти не хочется. Хочется чего-то светлого.

— Не мешало бы отлить.

Костяра согласен со мной — он ловит языком самые крупные снежинки.

Находим подходящее для мокрого дела дерево.

Это какой-то собачий инстинкт: отливать на дерево. Пофиг на какое, лишь бы не кактус из патриотических соображений. Интересно, а девушки по какому принципу выбирают укромное местечко, чтобы справить малую нужду в экстремально-внедомашних условиях? Надо будет как-нибудь спросить…

— Шурка, ты знаешь шо-нибудь о руссбое?

— Это шо-то типа каратэ?

Фукает и машет руками:

— Это же разные вещи. Это же истинно славянское. Щас я тебе покажу.

— Да ладно, Костик, не надо.

Шутки шутками, а крышу у Шамана сносит основательно. Иногда. У него и справка есть.

* * *

Топал как-то по улице пьяный мальчик Клим: бритый череп, братья на зоне. А навстречу — подпитый тинэйджер Костик, рокер-неформал.

И захотелось пьяному мальчику подпитого тинэйджера жизни научить. И сломал он нунчаки о хаерастую голову — голову Костика. А Костик не растерялся: достал нож и попырял пьяного мальчика Клима в живот.

Упал пьяный мальчик и не шевелится. Ну и ладно, сам себе злобный баклан. Нефиг нунчаки распускать.

А мимо бабушка семенила:

— Беги, милок, но сначала лучше добей. А то оклематься злыдень может. Оно, знаешь, милок, злыдни такие живучие. А бабушку не стесняйся, милок, добей, не береди душу, ночь же спать не буду!

Но Костик бабку не послушал: горло перерезать не стал, хоть руки и чесались, и не побежал, а спокойно дальше потопал — дела у него были.

А когда прошло полчаса и сотня человек мимо, поднялся с асфальта протрезвевший мальчик Клим, снял разодранную куртку и, не веря в удачу, уверовал в Господа нашего, Иисуса Христа — когда пальчиками дрожащими поцарапанный живот пощупал. Без сквозных дырок.

В те времена мы все ходили с ножами. Мне, например, мама купила: сказала «Сына, лучше ты, чем тебя». Но острая железячка в кармане кажется глупой игрушкой, когда дышащий в пупок сопляк стреляет у тебя сигарету, беззаботно поигрывая предохранителем ПээМа…

— Да ладно, Костик, не надо…

С криком «Ки-я!» (в руссбое всегда кричат «Ки-я!» — это же истинно славянское слово) он делает выпад правой ногой — в промежность.

Мне не удаётся в полной мере оценить всю прелесть руссбоя, ибо я предпочитая отпрыгнуть за дерево. А Костик, теряя равновесие (как-никак батл водки внутри), шлёпается в снег. Нежный и не затоптанный, но как бы это помягче… уже слегка замочаленный.