Лисиный перстенек

Ясное дело, что ни золотых яиц, ни лун, ни огненных змеев, ни тем более княжеских рыцарей не то что не было, но и быть не могло. Люди слушали, посмеивались, после начали раздраженно отмахиваться, и в конце концов за Гальяшем, который все никак не мог справиться с собственным языком, прочно закрепилась слава местного шута. Проще сказать – дурачка. Может, ему простили бы, если бы врал так же, как все добрые люди, – понемногу, разумно, осторожно подправляя, чтобы похоже было на правду, чтобы было – вероятно. А тут – не дитя неразумное все-таки, а парень, которому давно тринадцать лет сравнялось, но несет такую дикую чушь, что и слушать стыдно.

При отце, при покойнике-то, Гальяш чуши порол куда меньше – может, потому, что за такое легко мог получить тумаков от старшего Котюбы, который и сам шутковать был не любитель, и другим не особенно позволял. А вот когда после тяжелой зимы они остались вдвоем с матушкой, тогда из Гальяша, совсем зеленого подростка, посыпалось как из мешка.

Матушка, госпожа Котюба, конечно, не очень-то этому обрадовалась. Народ на ярмарках, правда, охотно собирался вокруг их телеги, но совсем не для того, чтобы покупать товар из их птичника, а чтобы подстегнуть Гальяшика на новые байки. А тот только надувался, будто индюк, и щеки горели болезненными красными пятнами, будто от стыда за собственный бойкой язык. Но, стыдился или нет, Гальяш все равно плел и выдумывал без остановки и без толку, и чем дальше, тем больше.

Матушка Котюба каждый раз и ругалась, и плакала, и пыталась учить сынка розгами, и веником, и вообще всем, что попадалось под руку. Только разве ж его, болвана, научишь? Привычно поплакав, матушка лишь поджимала тонкие губы, когда покупатели, отдавая деньги за яйца, язвительно интересовались, как там сынок и не собирается ли в замок к знатным родителям переезжать.

Своего Гальяшика, каким бы ни был, матушка все-таки любила. Таким, как есть: худым до прозрачности, с блеклыми русыми волосами, со светлыми голубыми, как у нее самой, глазами, с острым птичьим носом. За последнее лето Гальяш сильно вытянулся и сам еще не совсем привык к новым рукам и ногам, поэтому немного путался в них, будто подросший щенок. Перед всегда озабоченной матерью, круглой и белой, с мелко дрожащими щеками, по которым рассыпались бледные веснушки, перед соседями, перед всеми едкими улыбками он всегда немного сутулился, втягивал голову в плечи, словно пытаясь казаться меньше, незначительнее. Плечи, однако, расправлялись, когда Гальяш врал – ведь врал-то он вдохновенно, самозабвенно, но с достоинством, хотя и всегда с тем своим удивленным, немного даже встревоженным выражением лица.

Плечи он расправлял и тогда, когда пытался играть на дудочке – в одиночестве, мрачно поглядывая на мирно пасущихся коз, спрятавшись подальше от неприязненных, насмешливых глаз да любопытных ушей. Только с дудочкой выходило не очень – врать получалось куда легче.

Как бы там ни было, Гальяш дал себе слово с лисой разобраться. И пусть во всей округе – от Радастова до самой Слободы – никто не дал бы за его слово и медного гроша, рассчитаться с рыжей злодейкой Гальяш намеревался вполне серьезно: «Матушке на шапку!»

Сначала наладился, как прежде, смастерить ловчую петлю, но лисица попалась слишком умная, поэтому ловушку надо было устроить похитрее. Гальяш думал добрых полдня, перебирая старые отцовские приспособы в темной кладовой. И додумался-таки.

Вытащил рыболовную сеть, с которой когда-то с отцом ходили на голавлей и красноперок, прикрепил над лисиной тропой к птичнику. Пустил тонкую веревку от сети, с увесистыми железными грузиками, через овраг и густые заросли боярышника, где надумал скрыться сам. И как только вершины ближней дубравы окрасились багровым закатом, Гальяш, прихватив старую отцовскую свитку[1] и дубинку, засел в своем укрытии.

Тонкие серые трясогузки, завидев человека, разлетелись с криками. Но после – ведь человек сидел тихо и почти не шевелился – вернулись. Потряхивали длинными хвостиками, оставляли клинопись мелких следов у светлого ручья. Боярышник опустил ветви до самой земли, и из-за темных зубчатых листьев Гальяш, притаившись, видел то стайку желтогрудых синиц, то лоснящуюся спину ужа. Мелькнула, беззвучно скользя меж подкрашенных багрянцем теней, пугливая пятнистая косуля, осторожно спустилась к водопою.

Солнце садилось медленно, понемногу остывал небесный очаг. Ветер становился сильнее, нес холод и сырость. Августовская ночь обещала быть прохладной, и Гальяш кутался в родительскую свитку. Пахло прелым деревом, сырой землей и травой, и от этих густых запахов тяжелела голова. От отцовской свитки веяло чем-то полузабытым, полустертым – табаком, рекой. Примерно так пахло от отца, когда возвращался домой с уловом, и на рукавах этой самой свитки иногда поблескивали серебром налипшие чешуйки. Теплая тяжелая рука ложилась на Гальяшеву светлую голову, ласково трепала по волосам: «В следующий раз вдвоем пойдем, правда, Гальяшик?»