Листья лофиры

Нечто вроде легкого озноба проходит у меня по спине, и я начинаю подозревать, что нахожусь на грани непоправимого… Я выхожу на балкон, тот самый, на котором собирался ловить бабочек, задумываюсь, пытаясь найти выход из положения, и вдруг спохватываюсь, что не сдвинул стеклянные двери — ведь черт те сколько живности налетит на свет! Я смотрю на лампочку и — удивительно! — хоть бы одна букашка кружилась возле нее. Теперь я нарочно раздвигаю двери до конца, беру на всякий случай сачок и усаживаюсь под лампочкой… Прошлым летом я вот так же сидел под фонарем в Прикаспийской полупустыне, на платформе станции Верхний Баскунчак, и пытался писать. Но мне на голову, на Дневник, за шиворот сыпалось такое количество жуков и бабочек, с разлета ударявшихся о фонарь, что пришлось ретироваться в темноту, отложив записи до лучшего времени… А здесь… Вот уж нежданный африканский сюрприз! Даже если бы я просидел под лампочкой до утра, ни одна бабочка все равно не попала бы ко мне в морилку…

Выскочив на улицу, я убеждаюсь, что наши уже уехали. Значит, я поневоле на весь вечер предоставлен самому себе и могу два-три часа провести так, как мне хочется.

Я выхожу на балкон и становлюсь лицом к темному океану. С материка тянет бриз, и жесткая листва пальм чуть слышно шелестит во мраке. В чернильной океанской дали вспыхивает и гаснет, потом вновь вспыхивает огонь; мне кажется, что это огонь маяка на острове Тамара. В соответствии с французским произношением в названии этом нужно делать ударение на последнем слоге, но я произношу название иначе, произношу как дорогое мне женское имя, и оно переносит меня в Москву, под пасмурное с тусклым фольговым блеском мартовское небо, в заснеженные леса Подмосковья… В ясную погоду, при солнце, мартовские тени — самые синие, самые густые, и совсем недавно мы любовались ими, бродя на лыжах по лесу… Во мраке слабо проступает черное лицо Селябабуки с ремешком от фуражки, опущенным на подбородок, и оно воскрешает в памяти другое лицо — усталое лицо отца; он в гимнастерке с петличками и кубиками, со значком «Ворошиловский стрелок» на груди, в синей кавалерийской фуражке со звездочкой, и черный блестящий ремешок опущен на его гладко выбритый подбородок. Только что закончились ученья, и отец по пути в лагерь завернул на дачу под Ленинградом, где мы живем. Он сидит на коне — на тонконогом вороном красавце. Отец берет меня в седло, мы рысью едем по лесным дорогам, и копыта коня глухо бьют по влажной мягкой земле… Это было в ту далекую пору, когда я копил деньги на мятные лепешки, чтобы отправиться в Африку… А в Германии завершался фашистский переворот, и все взрослые говорили и думали о неизбежной близкой войне…

Я позволяю себе сентиментальный жест — я кладу на язык мятную лепешку и сосу ее, глядя в тропическую ночь, на черный океан, на далекий огонек, вспыхивающий на берегу острова с милым названием — Тамара…

На рассвете меня будят петухи. Они кричат звонко, заливисто, соперничая друг с другом. Со сна трудно сосредоточиться; я кручусь на узком жестком валике, заменяющем здесь жаркие подушки, а память услужливо воскрешает сибирскую деревню с крепкими, широко разбросанными рублеными домами и маленьким плоским озером, бывшим для меня в те годы полномочным представителем всех океанов и морей земного шара… Я открываю глаза. Тьма непроглядна, и по-прежнему звонко орут петухи… Прямо-таки наваждение… Ночь теплая, влажная, но не душная — незнакомая ночь.

Часы показывают начало шестого. Вот-вот начнет светать. Я одеваюсь, беру полотенце и иду к океану. Восток скрыт от меня домами и деревьями, но звезд мало, и небо уже чуть-чуть сереет… На океане — нечто среднее между приливом и отливом, идо воды нужно добираться по камням. В полумраке это не так просто, да и слишком поздно я соображаю, что зря оставил тапочки на берегу: очень уж остры источенные морем скалы!

Светает, как и положено в тропиках, стремительно. Энергично пищат птицы в кронах сейб и манго… Я наконец нахожу приличную каменную ванну и, цепляясь руками за дно, принимаюсь бултыхаться. Птичий хор становится сплошным, оглушающим и достигает своего апогея, очевидно, в тот момент, когда солнечный диск показывается из-за горизонта… Я не успеваю запечатлеть в памяти быстрые переходы багрянца в позолоту и наоборот, но замираю, пораженный видом кокосовых пальм: на ослепительно ярком фоне восхода их стройные силуэты кажутся угольно-черными, словно восход опалил, сжег их, и теперь они навсегда останутся мертвыми… Но пролетает мгновение, и пальмы, подобно сказочному фениксу, воскресают из пепла и вновь колышут надо мной жесткими длинными листьями…

Селябабука стоит у автобуса. Завидев меня, он улыбается, косит карим глазом на сумку, из которой торчит рукоять сачка, и протягивает мне руку как старому знакомому. Потом он говорит по-французски:

— Моя родина — город Лабе. Скоро повезу вас туда. Посмотрите мой город…