Листья лофиры

Миновав большой общественный амбар, около которого стояли металлические бочки с горючим, я убедился, что отнюдь не все жители деревни вернулись к своим делам: Машковский был окружен целой толпой любопытных, и как он умудрялся писать в таких условиях портрет разодетой в яркое сине-желтое платье гвинейки — я так и не понял.

Вдалеке среди хижин я замечаю странную пару: что-то черное и маленькое движется рядом с высоким, и полосатым мне навстречу. Лишь через некоторое время я догадываюсь, что это Нейштадт в своем черном парадном, костюме шествует среди хижин с деревенским старостой Алнуном… Они идут к берегу, идут не спеша, заложив руки за спины, и о чем-то говорят. Мне кажется даже, что говорит один Нейштадт, потому что время от времени он принимается энергично жестикулировать, улучшая таким образом свой французский.

Я подхожу к ним. Алиун лишь на секунду вскидывает глаза и продолжает слушать. Так и есть — Нейштадт рассказывает ему о колхозах. Говорит он увлеченно, но бубнит себе под нос, шепелявит, и высоченный Алиун, изогнувшись подобно вопросительному знаку, прямо-таки заглядывает ему в рот, словно пытается схватить мысль прежде, чем Нейштадт облечет ее в отрывистую, не всегда правильную фразу… Стараясь не мешать, я ступаю тихо и даже прячу в карман баночку с илистым прыгуном, который продолжает скакать в банке, гулко ударяясь о металлическую крышку… Сначала мне хочется, чтобы Нейштадт поскорее закончил рассказ о колхозах и заговорил с Алиуном о гвинейских делах, и поэтому обстоятельность Нейштадта раздражает меня. Но затем я по-иному оцениваю их беседу, и мне становится весело. Право же, это почти фантастика: по улицам африканской деревушки, в тени хлебных деревьев и кокосовых пальм, вышагивают рядом московский профессор, доктор экономических наук Нейштадт, и деревенский староста, пожилой африканец Алиун… Более несовместимую пару невозможно как будто бы и представить, они разительно непохожи внешне (и дело тут вовсе не в цвете кожи), они прожили совершенно разные несхожие жизни, интересы их, казалось бы, тоже противоположны… Но время наше таково, что всякие внешние критерии вообще пора бы сдать в архив за ненадобностью: глубинные процессы бытия легко соединяют полярные крайности, вскрывают общее между ними, и, по большому счету, так и должно быть, так и нужно, чтобы московский профессор, экономист и историк, рассказывал деревенскому старосте в Гвинейской Республике о Советском Союзе, о кооперации, о колхозах, и ничего нет удивительного в том, что в стране, которая стремится объединить жителей каждой деревни в кооператив, а потом найти и формы объединения для кооперативов, Алиун не только напряженно слушает экономиста Нейштадта, но и пытается запомнить каждое его слово…

Но Алиун не только слушает, он не забывает и о своих обязанностях старосты: я замечаю, что мы идем туда, где готовятся к выходу в море рыбаки; они уже поднимают паруса на баркасах, и женщины с детьми провожают их на промысел, всегда сопряженный с опасностью.

Алиун оставляет нас и спускается к самому берегу.

Мне хочется узнать, что интересного выяснил Нейштадт у Алиуна, пока я лазил по манграм, и Нейштадт, догадываясь об этом, сам заговаривает о нем.

Алиун — активист Демократической партии Гвинеи; членами партии считаются все взрослые жители страны, но активистами — лишь наиболее энергичные, действительно ведущие партийную работу. Родился Алиун в деревне Канере, но совсем молодым человеком, в 1939 году, уехал на бокситовые разработки, которые начала в том году компания «Боксит дю Миди» на острове Касса… Собственно, с этого и началось развитие горнодобывающей промышленности в Гвинее, но в годы войны компания, принадлежавшая главным образом канадскому капиталу (это — справка Нейштадта), свернула работы и возобновила их лишь через десять лет… Алиун нанялся матросом на торговое судно и несколько лет плавал вдоль берегов Африки… В октябре 1946 года в Конакри он принял участие в митинге протеста против нарушений избирательного права на выборах во французское Национальное собрание. Власти расценили митинг как бунт, и некоторые его участники— среди них Алиун — угодили в тюрьмы… Выйдя на свободу, Алиун вернулся в родную деревню. С тех пор он безвыездно живет в Канере, где после провозглашения независимости создал рыбацкий кооператив.

…Последний раз я увидел Алиуна, когда наш автобус, разворачиваясь, выезжал на шоссе. Сняв свою вязаную шапочку, он стоял у высокой островерхой хижины, и коротко остриженная голова его серебрилась на солнце; широко распахнутый спереди халат открывал выпуклую костистую грудь, могучие ключицы, короткую сильную шею. Алиун следил за автобусом, уже поднявшим облака красноватой пыли, и крупное широкоскулое лицо его было задумчиво неподвижным… Селябабука, развернувшись, дал прощальный гудок, и тогда Алиун, словно спохватившись, замахал нам вслед — рукав его полосатого халата сполз к плечу, обнажив черную мускулистую руку — руку рабочего, матроса и рыбака…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ