Листья лофиры

Селябабука — владелец двух маленьких однокомнатных домиков; в одном из домиков живут его жены и дети, в другом —< он сам. И в том домике, в котором живет глава семьи, стоит металлическая кровать. Видимо, кровать — предмет гордости Селябабуки, потому что гвинейцы обычно спят на полу; во всяком случае, Селябабука старается обратить на кровать наше внимание и довольно улыбается, когда мы хвалим его жилище.

Потом мы прощаемся с тремя женами Селябабуки, каждой по очереди пожимая руку, и выходим на улицу.

Мы не знаем, куда ведет нас Селябабука, мы просто идем рядом с ним, а оба пионера — один в красном, другой в желтом галстуках — шагают впереди, то и дело оборачиваясь, и длинные концы галстуков мотаются у них на груди.

На улице, возле дома Селябабуки, и сапожники-гаранке, изготовляющие обувь, всевозможные гри-гри, и портные со швейными машинами (это мужская профессия), даже заказчики, терпеливо ожидающие под навесами, пока портные тут же, при них, сошьют бубу, женские кофты-камисоли, рубашки или широченные юбки-пани, — здесь все знают и все окликают Селябабуку, о чем-то громко спрашивая его. Разговор ведется на местных языках, мы не понимаем ни слова, но по взглядам, по улыбкам, по приветственным жестам угадываем, что речь идет о нас, а слово «Руси» проясняет характер ответов…

Наконец знакомые кварталы остаются позади, теперь уже никто не окликает Селябабуку. Предварительно составив в уме все необходимые фразы, я спрашиваю Селябабуку, где он работал раньше, прежде чем стал водителем автобуса.

— Компани миньер де Конакри, — говорит Селябабука.

Я знаю об этой компании. Еще в начале века, при строительстве дороги, на полуострове Калум были обнаружены залежи железа.

После второй мировой войны и возникла «Компани миньер де Конакри», приступившая к разработке месторождения. Селябабука выучился водить машину и несколько лет проработал шофером на самосвале — возил руду из карьера на приемный пункт, где ее перегружали в вагоны и отправляли в порт… Но после того, как Гвинейская Республика провозгласила независимость, компания законсервировала карьеры, и Селябабука стал водителем автобуса.

Над бывшим губернаторским дворцом, ныне дворцом президента, к которому выводит нас Селябабука, вьется красно-желто-зеленый флаг. Наверное, в цвета эти африканцами вкладывается особая символика, потому что трехцветные флаги вьются над правительственными учреждениями Ганы, Камеруна, Мали, Того, Эфиопии. Красная земля, желтое щедрое солнце, зеленые океаны леса — так, пожалуй, проще всего объяснить популярность этой расцветки, но можно предположить и пролитую кровь, и богатство, и вечную молодость…

…На площади перед дворцом сооружен памятник жертвам колониализма — простой, скромный, но говорящий о бесконечно многом… На месте снятых с пьедесталов монументов, воздвигнутых когда-то в честь французов-завоевателей, высится теперь обелиск независимой республики. Это нам рассказывает Селябабука, и здесь, у обелиска, мы прощаемся с ним и его сыновьями-пионерами, потому что от дворца до гостиницы — рукой подать, и мы сами найдем дорогу…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нейштадт — антиромантик. Въедливый, дотошный, он живет в мире цифровых абстракций, отражающих борьбу империалистов за источники сырья. Меня ничуть не удивило бы признание, что борьба эта представляется ему в виде цифровых колонн, штурмующих бастионы единиц с бесконечными рядами нулей. Разумеется, я знаю, что за цифрами всегда стоят конкретные дела, что без цифр не поймешь, как в зону франка, из которой только что вышла Гвинея, вторгается американский, канадский, западногерманский, английский капитал, подтачивая позиции французов… Но мы с Нейштадтом антиподы, мы противоположны по мироощущению, по симпатиям и антипатиям, по образу жизни, по вкусам, по интересам…

И все это я наговорил лишь для того, чтобы признаться: Нейштадт за последние дни стал мне нужен, почти необходим, я испытываю постоянную потребность говорить с ним, слушать его невнятную шепелявящую речь, выуживать из его однообразных, как телеграфные столбы, фраз математически обнаженную суть, которая вдруг переворачивает мне душу, заставляя по-новому видеть, думать, даже фантазировать.

Мы стоим с Нейштадтом на балконе, смотрим на слабо освещенный корниш, на черный, пока неизменно тихий океан, на желтый огонек маяка, вспыхивающий на острове с дорогим мне женским именем — Тамара… Я почти забыл о Нейштадте, я вновь далеко от Конакри, среди близких людей, и нежное чувство заполняет душу, и хочется думать и говорить о чистом, светлом….

Нейштадт, долго молчавший, что-то говорит — тихо, невнятно, и лишь постепенно до меня доходит смысл его слов.