Листья лофиры

— При французах остров Тамара, — повествует Нейштадт, — был чем-то вроде всеафриканского централа, тюрьмой, в которую свозили осужденных из Судана, Сенегала, Берега Слоновой Кости, Гвинеи, Того, Дагомеи и даже из так называемой Французской Экваториальной Африки… Я почти ненавижу в этот момент Нейштадта, мне хочется оборвать его, заставить замолчать и хочется слушать, слушать… И я слушаю рассказ про остров Рум он тоже там в темноте, перед нами, — остров, долгие десятилетия служивший для работорговцев перевалочной базой: захваченных на материке невольников свозили на остров Рум, и туда приходили за ними из Америки невольничьи корабли… До сих пор на острове сохранились загоны для рабов…

Нейштадт на секунду умолкает. Его черные пронзительные глаза пылают холодным светом, они неподвижны, они прикованы к невидимым во мраке островам. Без всякой внешней связи я вспоминаю прежние разговоры о значении экономики в борьбе за независимость и теперь думаю о Нейштадте иначе, и цифровые колонны, штурмующие бастионы единиц и нулей, уже не кажутся мне удачно придуманной шуткой.

— Говорят, что работорговцы закопали на острове Рум свои сокровища, — тихо произносит Нейштадт. — Говорят, что всякие кладоискатели пытались найти сокровища и не нашли… И еще говорят, что рассказы про остров Рум были использованы Стивенсоном в романе «Остров сокровищ»…

Не знаю, какое впечатление произвели бы на меня эти подробности десять минут назад — вероятно, заинтересовали бы; но сейчас они не производят никакого впечатления, более того, они кажутся лишними, ненужными, и я злюсь на антиромантика Нейштадта за то, что он пытается анекдотами разрушить им же созданный мрачный образ островов Лое…

Собственно, я зашел к Нейштадту помочь ему перезарядить фотоаппарат. Я вынимаю отснятую пленку, вставляю новую и ухожу к себе в номер.

Поздно, и пора ложиться спать. За раздвинутой стеклянной стенкой мигает в чернильной дали огонек маяка на острове Тамара, название которого уже не связывается ни с чем личным, дорогим; мысленно я даже произношу его на французский. манер, с ударением на последнем слоге… Но не так просто забыть о прежних фантазиях, о первом радостном чувстве, и в ушах еще звучат слова Нейштадта, так неожиданно сорвавшие поэтическую вуаль с островов Лос.

На душе смутно, но постепенно я начинаю догадываться, что дело тут не столько в рассказе Нейштадта, сколько в той неудовлетворенности самим собой, которую я испытываю уже не первый день… Я до сих пор оглушен пестрым и ярким каскадом впечатлений, до сих пор не могу избавиться от ощущения, что меня окружают ожившие картинки из географических книжек, и мне надоело ощущение нереальности. Пора разобраться во впечатлениях, пора выделить что-то главное среди них и все упорядочить, привести в систему… Я пытался проделать это днем, когда мы ездили в. город Киндию, но мешала дорога: она не позволяла сосредоточиться, и внимание по-прежнему приковывалось к красной земле, саманным островерхим деревушкам, масличным пальмам с гнездами ткачей, полям маниока, к обезьянам, то и дело перебегающим дорогу…

Но требование во всем разобраться, требование отделить главное от второстепенного не покидало меня, и по прежнему опыту я знал, что не будет покоя до тех пор, пока я не подчинюсь ему и не подчиню логике хаос впечатлений и ощущений.

Владыкин и Машковский легли спать и ждут, когда я погашу свет. Я выключаю свет и тоже ложусь, хотя едва ли засну сейчас.

Луна еще не взошла, и тьма настолько непроницаема, что безразлично, лежать ли с закрытыми глазами или с открытыми. Мне это безразлично еще и потому, что перед моим мысленным взором продолжают полыхать ослепительные краски, проносятся отрывочные, внешне не связанные между собой картины…