Листопад

Несмотря на поздний час, Буравлев застал его в постели. Лежал грузно, недвижно, в помятом пиджаке, в валенках. Скуластое, рябоватое лицо заросло серой щетиной. Под глазами нависли одутловатые мешки. На носу и щеках вздрагивали сине-багровые жилки. В прямом взгляде и тупом, округлом подбородке угадывалась твердость характера.

В комнате было пасмурно и глухо, как в погребе. Прорвавшийся сквозь разрисованные морозом узоры дневной луч пробежал по запыленному чучелу вороны, что над кроватью, коснулся пустых бутылок и запрыгал зайчиком по столу, по желтым смолистым доскам переборки, позолотил аспидно-черные стволы "тулки".

Ковригин оторвал от подушки голову, смерил Буравлева недобрым взглядом.

- Перед тем как войти, гостю следует стучаться, - недовольно проворчал он.

- Не барышня, не сглажу. - Буравлев прошел на середину комнаты, присел на табуретку.

Ковригин почесал волосатую грудь и спустил с кровати ноги. Мелкая дрожь тормошила его тяжелое, огрузневшее тело.

- Мутит, аж дых перехватывает. - Закрыл глаза, покачал свинцовой головой. - Может, у тебя, начальник, на похмелку найдется? Расплачусь, не бойся!.. Степан Ковригин еще не совсем пропил себя.

Буравлев осуждающе окинул его взглядом.

В опухших черных глазах Ковригина мелькнула презрительная усмешка.

- С таким, как я, небось за один стол не сядешь. Куда, мол, с таким заварыгой. Что, не правду говорю? Поживи с мое в лесу, может, еще хуже станешь. Весь лоск к черту слетит.

Он вылил из чайника черную, как деготь, заварку в стакан и одним махом опрокинул ее в рот.

- Прошлый раз на собрании ты пытался укусить меня: Ковригин, мол, пьянствует, тянет лесничество назад. А я толстокож. Меня нелегко прокусить. Одубел. К чему мне дипломы там разные? Были бы гроши да харчи хороши. А с елкой или осиной мы без дипломов сумеем столковаться. Вот так-то.

- Ну, ты кончил? - строго оборвал Буравлсз. - Мелешь, сам не знаешь что!.. Тряпка ты, а не мужик. Таких слюнтяев на фронте, можно сказать, расстреливали перед строем. В назидание другим.

Ковригин ненавидящим взглядом смерил щуплую фигуру лесничего.

- Герой нашелся! Посмотрим, как запоешь через пару лет. Крылья-то пообобьешь о ветви. Это тебе не дачи, а глухомань. Здесь часто судит сам лес, а прокурорит серый волк с Касьянова брода.

Он сгреб со стола посуду, сунул ее в лохань с помоями.

Буравлев поднялся, легонько толкнул его в плечо:

- А ну давай сюда ведро. Да живо!..

Ковригин ошалело уставился на лесничего.

- Забыл, что такое ведро?

Буравлев обвел взглядом комнату. На затоптанном полу у печки в беспорядке стояли котлы, ушат и заполненные до половины помоями два ведра. Он засучил рукава полушубка, взял ведра и вышел на улицу. Вернулся скоро, расплескивая прозрачную, студеную воду.

Черные колючие глаза Ковригина с любопытством ощупывали гостя. Заметив на руке шрам, синеватый, волнистый, он хрипловато пробасил:

- Где это тебя так?

- Не у пивной, конечно, - пошутил Буравлев.

Ковригин обиженно засопел. Одрябшее лицо его налилось кирпичной краской.

- Ты меня пивной не ткай. Пока сам себе хозяин... А спрашивают тебя по-хорошему - отвечай.

- На фронте, где же больше.

- Пулей?

- Гитлеровцы били железными прутьями.

- В плену, значит! - в голосе Ковригина проступило сочувствие. - Как же удалось выкарабкаться?

- Повезло мне редкостно. Попался среди немцев Человек. Вот и живой хожу.

2

"Вот и живой хожу..." Разве забудешь то время!

То время... Хмурый осенний день увядал. Из низких облаков сочился мелкий, частый дождь. В поле пенился сырой, как смоченная вата, туман. Деревья в тумане походили на тлеющие свечи. Где-то в подзвездной вышине гомонили улетающие на юг гуси. Буравлев едва передвигал ноги. Остро жгли перебитые железными прутьями руки, саднили иссеченные до крови спина и бока. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на серую дымку неба, на обездоленную осенними красками землю, по которой бродил он немногим больше двадцати лет. И вот они, последние секунды жизни: короткой и яркой, как вспышка. А позади шаг за шагом отсчитывал немецкий ефрейтор, с выбившейся на лоб рыжей челкой, в зеленой длиннополой шинели. В руках он наготове держал автомат. Легкий нажим спускового крючка - и сразу исчезнет все: и небо и земля...

Он шел, а в памяти стояла мать: худенькая, маленькая, как девчонка. Синие глаза ее улыбались. Теплыми, мягкими пальцами она перебирала светлые колечки волос.

"Мам, а мам, чудеса бывают?"

"Нет... Не бывают. Только в сказках, сынок".

"А я хочу чудес. Сильным хочу быть".

"Что ты, сынок!"

"А я хочу!"

Мать горячей ладонью прижимает его к груди. Он слушает, как под тонкой кофточкой бьется материнское сердце. И боится пошевелиться, нарушить это ровное, доброе биение.

...В воспаленную спину ткнулся ствол автомата. Морщась от боли, Буравлев вздрогнул. И сразу в воображении исчезла мать. Под ногами щерилась забитая серым месивом, клыкастая пасть оврага. Буравлев попятился и замер. "Стреляй скорей!.. Чего медлишь?" - и повернулся к нему лицом. Выпрямился.

Ефрейтор-немец добродушно улыбнулся. Под рыжими бровями засветилась та же улыбка в глазах.