Литератор Писарев

Из нумера в нумер — «Марево», «Взбаламученное море», «Некуда»! На каждой странице — бесчестные нигилисты, безнравственные нигилистки, польская интрига и козни лондонских выходцев. Одного господина, проживающего в Лондоне (тут Варвара Дмитриевна легонько трясла в воздухе воображаемым колокольчиком), только что по имени не называют. Да и называют, кажется! Особенно один, Стебницкий, всех превзошел: просто-напросто живых, известных литературному кругу людей, своих знакомых вывел в романе как отъявленных разрушителей, и фамилии дал такие, что разгадывать не надо, только буквы иные заменил. А сам-то под псевдонимом: по-настоящему не Стебницкий он, а Лесков. Бедный тоже и господин-колокольчик: прежде один Шедо-Ферроти над ним ругался, а нынче все, кому не лень, а издание его расходится не более как в восьмистах экземплярах, а Катков трубит, qu’il est perdu dans l’opinion publique[7].

— Разнесся даже слух о его смерти, но один человек, — Варвара Дмитриевна указательными пальцами очертила треугольник над верхней губой, — один человек случайно видел свежий нумер его журнала. Vieux lion, говорит, montre courage h'ero^ique[8], спуску никому не дает. Роман Писемского прозвал «взболтанной помойной ямой». А еще напечатана такая заметка: «Об одной седовласой Магдалине мужского рода, писавшей… кое-кому, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучаясь, что… кто-то еще не знает о постигшем ее раскаянии». Как ты думаешь, кто эта Магдалина? Тургенев. Оказывается, он приезжал в Петербург — отрекаться от друзей своей молодости.

`A propos de се m-r* Шедо-Ферроти: опять из-за него скандал на всю Россию! Да только теперь ему самому приходится несладко, самого изменником ославили, шпионом польским. Какую-то брошюру новую издал за границей: «Que fera-t-on de la Pologne»[9] — и в ней Каткова задел, Муравьева обругал, а к великому князю Константину Николаевичу подслужился: вот, дескать, кто без ненужных жестокостей справился бы с мятежом. Головнин распорядился разослать эту брошюру по учебным заведениям. И тут Катков в «Московских ведомостях» объявил ее памфлетом, оскорбительным для русского народного чувства. А Головнин ведь, как-никак, министр, а великий князь хоть и удален из Польши, однако, по слухам, будет поставлен председателем Государственного совета. Но Каткову — ничего. Катков и в ус себе не дует. Один лондонский житель написал, что в России теперь правят трое. Vraiment[10], без тостов за здоровье Каткова и генерала Муравьева не обходится ни один официальный обед. Сусанины, спасители отечества. Телеграммы, адресы, подарки им отовсюду. При дворе затеялась подписка на образ архистратига Михаила — чтобы Муравьеву поднести; а светлейший князь Суворов отказался участвовать, — так поэт Тютчев против него стихи написал, срамит, и во всех гостиных эти стихи повторяют:

Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда, —
Мы, русские, Европы не спросясь…

И дальше еще уничижительней. Длинное стихотворение. Очень хороший человек — князь Суворов.