Литератор Писарев

— Бывает ведь, что брак и по расчету, а все равно несчастливый, — вслух замечала она. — Вот как у Маши: вышла она за Марковича без любви, только чтобы избавиться от тетушкиной опеки; ну, и убеждения Афанасия Васильевича, за которые он пострадал, ее восхищали. И что же? Надолго ли этого хватило? Теперь он бедствует в Малороссии, она вместе с сыном скитается по Европе: куда Пассек, туда и она, как тень. Афанасий Васильевич хворает, умоляет ее возвратиться, — она ни в какую. Это называется — elle est mari'ee![15] Говорят, он сейчас в Петербурге, этот Пассек. Привез Валуеву какой-то проект преобразования тюрем и теперь ожидает, что ему предложат хорошее место при министерстве внутренних дел. Тогда будто бы и Маша вернется. Она в переписке с таким Слепцовым, и Слепцов говорил Благосветлову: Марко Вовчок тоже увлечена преобразованием тюремного дела, как они это именуют, и надеется, что ей позволят устроить особую тюрьму — колонию для преступников малолетних. А Григорий Евлампиевич отвечает: «Мало в России тюрем, так Мария Александровна решила новые завести, для детей? Отрадно и похвально, что на чужбине она не забывает о благе отечества!». Слепцов хмурился, хмурился — он, видно, к Маше неравнодушен, — а потом не выдержал, как расхохочется! Он очень забавно рассказывает о коммуне на Знаменской улице, — она распалась, helas![16] Все перессорились, и денег не хватило, квартиру-то наняли роскошную, да прислуги человек пять. Но если не гоняться за особыми удобствами, обойтись попроще, победней, — то дело это, все уверяют, вполне сбыточное, многие студенты, молодые художники поселяются в общих квартирах и столуются в складчину, это даже выгодно. Да, послушай, что поют студенты на голос «Проведемте, друзья, эту ночь веселей!». Слепцов мне спел, а я запомнила: «За здоровье того, кто „Что делать?“ писал, за героев его, за его идеал!». Трогательно, правда?

За три-четыре часа, пока продолжалось свидание, Митя успокаивался, она же выбивалась из сил. Весело попрощавшись с сыном и перекрестив его напоследок, она дожидалась, пока лязгнет, пропуская его, железная дверь, и только тогда выходила из куртины. Ослепительный шпиль собора, точно перевернутый маятник, раскачивался в бегущих по густому августовскому небу прозрачных облаках, и дебелые вороны, не умеющие считать до пяти, степенно ворошили первый, легчайший слой палой листвы. Внутри собор походил на дворец (хотя откуда ей знать? — во дворцах она не бывала), и молиться в нем не хотелось, но Варвара Дмитриевна все-таки молилась, без слов и без мыслей, просто стояла на коленях, как и другие женщины, молодые и старые, в черных, как у нее, платьях, понуро замершие вдоль стен, у западного входа, на ледяном полу.

Предчувствие не обмануло Варвару Дмитриевну. В конце августа, при очередном свидании, когда наступила уже пора расставаться, сын, стремительно оглянувшись на караульного офицера — тот расхаживал по комнате, позвякивая саблей, — легким щелчком переправил через стол маленький бумажный шарик. Она сразу накрыла шарик ладонью, тотчас сообразив (хотя похолодела от страха), что если офицер или часовой у двери что-нибудь заметили, надо успеть его проглотить. Но окрика не последовало. Варвара Дмитриевна заставила себя взглянуть на офицера — он был в дальнем углу и только еще поворачивался в ее сторону; солдат вроде бы дремал, опираясь на ружье. Она посмотрела сыну в глаза — он смущенно улыбался, но был так спокоен, словно дело происходило в Грунце и они играли в географическое лото. И в затянувшееся это мгновенье Варваре Дмитриевне показалось вдруг, что так оно и есть, что ей не сорок девять лет и ему не двадцать четыре, что просто задремала она, пока дети спорили, кому водить, и привиделись ей невесть с чего какие-то оштукатуренные стены, сводчатые потолки, какие-то чужие люди в грубой разноцветной одежде и с угрожающими глазами; вот, слава богу, очнулась, как только начали бить часы, и сразу встретила ясный взгляд своего необыкновенного мальчика, — только в бороде лицо у него совсем беззащитное, нестерпимо жалкое лицо. Она слегка нагнулась и, как бы оправляя под столом платье, сунула бумажный шарик в башмак. Выпрямилась и через силу усмехнулась сыну в ответ.

В этот день она домой почти бежала, и не подумав зайти в собор. Дома осторожно развернула и тщательно разгладила скомканные, бисерным почерком плотно исписанные бумажные полоски со следами типографских литер по краям. Это были чистые поля книжных страниц. Митя оборвал поля с нескольких страниц какой-то иностранной книжки и на них написал письмо. Варвара Дмитриевна отыскала полоску с обращением — и вспыхнула от невольного гнева: так вот из-за чего он подвергал себя и ее опасности лишиться свиданий, если не похуже чему-нибудь! «Так я и знала», — с тяжелым сердцем думала она, читая это невозможное послание, и горестно качала головой. Потом посидела, поплакала, достала из бювара чистый лист бумаги и старательно переписала текст.