Литератор Писарев

Он собирался жениться. Вступить в брак. Тотчас и непременно, едва доберется до места, которое назначат в приговоре. Он говорил об этом много и настойчиво (чересчур много и чересчур настойчиво), внушая матери, что это с его стороны шаг обдуманный и в высшей степени благоразумный, что эпоха безрассудных решений ушла в прошлое безвозвратно: чего-чего, а уж времени на размышления ему отпустили с избытком, и теперь она видит перед собою взрослого, трезвого человека, знающего цену так называемым страстям. Варвара Дмитриевна мучительно вслушивалась в эти бесконечные, торжественные, правильные периоды и никак не могла разобрать, потешается он над нею ou si c’est tout de bon?[13] Слова звучали убедительно и разумно, излишнюю горячность объяснить было легко, но странным казалось, что он толкует об этой предполагаемой в будущем, гадательной женитьбе как о деле вполне решенном, именно как о сделанном шаге, — словно бы принимал за действительность некий сон, увиденный там, в темной, гадкой комнате, где его держат. (Варвара Дмитриевна не хотела помнить, как называется эта комната, не хотела думать о ней. «Княжна Тараканова», картина, выставленная в Академии, терзала ее днем и ночью: заплесневелые стены, кованая решетка на окне, крысы…)

Она от чистого сердца соглашалась, что брак — верное средство совершенно остепениться, что он привяжет к дому и отучит от карт (хоть и не верилось, что Митя такой заядлый игрок, каким представляется), что семьянину легче удержаться от опасных предприятий… Все было совершенно правильно. И даже то, что в этих матримониальных прожектах часто (слишком все-таки часто) мелькало имя Раисы, — следовало счесть скорее добрым знаком: сын без конца твердил, что женится по расчету, как раз потому и для того женится, чтобы ничего подобного той истории с ним больше не случилось.

Но когда он принимался рассчитывать семейный бюджет и чуть ли не по часам расписывать распорядок дня своей супруги, когда обдумывал вслух ее наряды, ее обязанности и развлечения и восторгался ее достоинствами и своим счастьем, — Варвару Дмитриевну охватывало тревожное недоумение, она силилась и не могла понять: то ли он действительно воображает себя жителем романа «Что делать?», то ли все это говорится просто pour rire[14].

Иногда бывало, что он шутил не смешно (только не в статьях!). Вот, например, весною, заметив из Верочкиного письма, что она подружилась с Лидой Целебеевой (соседская барыщня, ровесница Вере и дальняя-предальняя, через Жуковых, родственница) и они вместе читают его статьи, он в ответном письме потребовал сообщить, как Лиду звать по отчеству и какова она собой. Его любопытство поспешили удовлетворить, восславив, как подобает, светлые Лидочкины кудряшки, задумчивые глаза и покладистый характер. Много веселились в Грунце по этому случаю, веселились и тогда, когда получили и прочитали новое письмо, в котором Митя самым серьезным образом и в церемонных выражениях просил передать милостивой государыне Лидии Осиповне, что он был бы счастлив назвать ее своей женой и намерен сделать формальное предложение, как только обстоятельства его переменятся к лучшему. Лиде, разумеется, девочки сказали только, что Митя заочно в нее влюбился (она, бедняжка, польщена была безмерно), а ему написали, что милостивая государыня Лидия Осиповна будет очень рада познакомиться с человеком, способным на такие отважные поступки. Тем дело и кончилось — тогда, весною, но теперь, прислушиваясь к чуть ли не научным, чуть ли не математическим выкладкам, которыми сын обосновывал свое неминуемое счастье, Варвара Дмитриевна со страхом думала о том, как трудны будут первые месяцы после его освобождения: он доверчивый и влюбчивый, он упрямый, и он так устал, — ведь лучшие годы проходят в клетке, под надзором грубых и злых мужчин, военных; она вспоминала рассказ про кого-то из осужденных по делу 14 декабря: провел в крепости много лет, а когда наконец вышел, то прямо на улице бросился обнимать и целовать первую встречную женщину — простую бабу и притом старуху. «Господи! — повторяла про себя Варвара Дмитриевна. — Господи, хоть бы поскорее объявили этот проклятый приговор! Только бы поскорее!»