Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Склонность буржуазного романа копошиться в прозаических мелочах жизни, располагающую к соответствующим тактикам чтения, можно трактовать как симптом слепоты и писателей, и читателей к общественно важным смыслам. В этом есть резон. Но есть резон и в другом предположении: практики активного внимания и рефлексии, осваиваемые читателем «с подачи» писателей, служили воспитанию не менее важных социальных навыков. — Тех, которыми обеспечивается баланс между неизбежной идеологичностью любой социальной позиции и критичностью в ее отношении, между открытостью к саморефлексии и готовностью к ответственному действию.

Нетрудно заметить, что в четырех рассмотренных нами романах движение сюжета задается тем или иным иллюзорным убеждением или верованием главного героя или героини. Как бы в подтверждение мысли В. Беньямина о том, что условие и признак современного героизма — «жить в сердцевине нереального», каждый (каждая) из них выступает как сам(а) себе идеолог. Рафаэль у Бальзака верит в шагреневую кожу, ассоциируя ее с исполняемостью любых желаний; Ахав у Мелвилла — в тождество белого кита и злой силы, мешающей осуществлению человеческого потенциала; Эмма Бовари — в жизнеспасительность романтической любви, а Доротея Брук — в личную предназначенность к подвигу святости. По ходу действия, однако, верование подвергается испытанию, которого не выдерживает, то есть читатель, по сути, наблюдает процесс создания и разрушения фетиша и отчасти в нем участвует. С протагонистом он связан противоречивой логикой критического сочувствия: в конце концов, он(а) предпринимает акт сотворения смысла собственной жизни, пусть и идя на риск неоправданной, нелепой растраты жизненного ресурса. Отсутствие воображения гарантировало бы от ошибки, но ошибка в данном случае — всего интереснее, она и является предметом исследования. Испытание героя служит двигателем сюжета, но еще увлекательнее, значительнее сюжета — тот «театр» бесконечно подробных, микроскопических действий, метафорических «трансакций», в котором основным действующим лицом и исполнителем является читатель. Образно-речевая ткань ткется-и-распускается читающим на пару с автором-повествователем, отчасти «на пари» с ним и на собственный страх и риск, и эти упражнения в экспериментальном сотворении иллюзий и их же критическом разоблачении по видимости бесцельны, а по сути бесценны.

В литературе, если под нею иметь в виду не совокупность текстов, а сложно опосредованное взаимодействие пишущих и читающих, проявляется — и едва ли не полнее всего реализуется — идеал свободного и равноправного взаимообмена деятельностью, рожденный буржуазной эпохой, хотя во многом ею и преданный. Традиционные функции литературы как хранилища этических и культурных ценностей, полезных знаний и предметных уроков морали, а также как источника развлечения-удовольствия — все сохраняют значение. Но нас интересовала и интересует в данном случае та особая литературная функция, что была выпестована буржуазной «современностью» и напрямую адресована ее проблематичному детищу — самодеятельному и непраздному, самоответственному и самокритичному индивиду. Терзаемый двойным опасением — не стать самим собой и не стать ничем иным (если чуть перефразировать мысль Шиллера), — такой индивид полагает условием саморазвития коммуникацию с Другим, расширенный обмен опытом, преодоление границ отдельности и изолированности посредством рыночных практик.

Разумеется, «буржуазный читатель» в XIX веке мало задумывался о собственной роли в культурной и общественной истории. Но в исторической перспективе очевидно, что освоенные им субъективные микропрактики — гибкого управления доверием и вниманием, самокритичного иллюзиетворчества, парадоксальных — поскольку небуквальных — сопряжений повседневного и эстетического, приватного и публичного, личного и политического — представляли и представляют существенную ценность, как микроэлементы, вроде йода, в сложно устроенном социальном организме. Именно с этой точки зрения представляет интерес литературное чтение как творческая практика, которая охраняется границами досугового приватного пространства, но внутренне связана с лично-заинтересованным трудовым усилием, самопреобразованием. Практика эта, будучи одновременно приключением и «предприятием», соединяет в себе дисциплину и свободу и не так направляет к внеположной цели, как обнаруживает цели в себе, создает их по ходу дела.