Литература как жизнь. Том I

Прежде всего я искал книги русских – тех, о ком Хемингуэй вспоминал в «Празднике, который всегда с тобой». Нашел и Толстого, и Достоевского, и Чехова, никак не попадался мне Тургенев. В последний день осмотра, наконец, нашел. И где? В ящике комода, где обычно держат белье. Белья не было, были, как вещь первой необходимости, «Записки охотника». То самое издание, тот самый экземпляр, что описан Хемингуэем в мемуарной книге. Он взял «Записки охотника» в парижской лавке-библиотеке «Шекспир и компания», библиотечный штамп подтверждал, взял и не вернул, а на обороте стояла четкая подпись Эрнест Хемингуэй, он подписывал книги, им поистине усвоенные.

Едва взял я в руки эту небольшую, карманного формата книжку в кожаном переплете, она открылась сама собой на рассказе «Сельский врач» – о добром и дряблом человеке, каким был покончивший с собой отец Хемингуэя. Кроме рассказа «Доктор и его жена», Хемингуэй, подобно Чехову, семейной истории не использовал. Но Чехову источником служила целая среда, из которой он вышел. Хемингуэй оторвался от непосредственного окружения до такой степени, что приходилось слышать: «Хорошо писал, но писатель не американский – европейский». Не американский?! Надо бы выяснить, кто сегодня есть американец. Меня мои студенты называли «антиамериканцем», а я им отвечал, пользуясь известной из Пушкина формулой «Сам съешь!», то есть «Сами вы не…!» Студентов мне однажды все-таки удалось «разоблачить»: принёс в аудиторию магнитофон и поставил кассету с записями голосов Элиота, Фолкнера и Хемингуэя. Имен, естественно, не называл. Прослушав утрированный английский выговор Элиота, американца, принявшего британское подданство, студенты сказали, что «люди так не говорят». Фолкнера определили тут же: южанин, не доучившийся в колледже. Выслушав речь Хемингуэя, сказали нечто такое, что превзошло мои «разоблачительные» намерения: «Это – иностранец».!!!!!!!! Уж отвел я душу, отплатил за муки и унижения, что терпел.

Выговор американца из американцев, принятый за речь иностранца, – живая иллюстрация для книги «Разъединяющийся Штаты» Артура Шлезингера. Историк и бывший консультант Кеннеди выступал в Адельфи с публичной лекцией, и после лекции я попробовал с ним о «разъединении» поговорить. Шлезингер был любезен, однако от разговора уклонился, хотя в книге смело привел слова Теодора Рузвельта: «Конец этой стране придет тогда, когда вместо американец начнут говорить об ирландско-американцах, итало-американцах и т. п… Что ныне и происходит со всеми последствиями. У меня студентов итальянского происхождения в классах бывало большинство, и хороши были итальянцы, которые мне говорили, что не могут слушать итальянских теноров – слушают дедушки и бабушки. Они же, студенты, итало-американцы, приняли речь Хемингуэя за говор иностранца. И попробуй их пристыди! Пойдут к ректору жаловаться. И неспроста! В Риме мы с женой услышали такое, что сами себе поверили с трудом. Зашли в музыкальный магазин за пленками с записями Карузо. Молодой парень, продавец, переспросил: «О ком вы говорите? Произнесите имя по буквам». Не в том беда, что современные молодые люди не хотят слушать Карузо, беда в их убежденности, что лучше «Одиноких девочек» нет и не было ничего на свете. «Начинается Земля, как известно, от Кремля», – отчеканил лучший, талантливейший советский поэт в стихах для детей. «Начинается с меня», – детское убеждение наших взрослых современников.

Держу в руках само-открывшуюся книжку Тургенева, вдруг распахиваются двери спальной, где стоял комод, и является мое академическое начальство Вице-Президент Академии Наук Миллионщиков. За ним следуют кубинцы с выражением на лицах: «Ваш человек уже в Гаване!» В упор смотрит на меня Вице-Президент и спрашивает: «Кого больше всех из русских писателей любил Хемингуэй?». Выпаливаю: «Тургенева». Миллионщиков пронзает меня взглядом: «А мне говорили Чехова». Чехова я тоже нашел, сборник чеховских рассказов не вернула в библиотеку университета Иллинойса первая жена Хемингуэя, Хэдли Ричардсон. Но не успел я произнести ни одного оправдательного слова, чтобы разъяснить мое мнение и разницу между сентиментальной привязанностью к Тургеневу и профессиональным преклонением перед Чеховым, как широколобый, приземистый мой босс покинул спальную комнату.

После утренних лекций мы с Николюкиным остаток дня проводили в Финка Вихия, ставшей Домом Музеем. Экскурсантов, которых было немало, внутрь дома не пускали, но мне даже дали пишущую машинку, чтобы делать заметки о книгах, которые я просматривал, и я неумышленно вызвал к жизни тень хозяина дома. Слышу, пришла очередная экскурсия, посетителям рассказывают, как Хемингуэй печатал на машинке. До моего слуха доносится голос экскурсанта: «Но и сейчас кто-то настукивает!».