Литература как жизнь. Том I

Почему же нельзя было с одной площади перейти на соседнюю площадь и взять их? Об этом я узнал много лет спустя, читая книгу моего брата Андрея. О делах службы он не говорил ни-ког-да. Лишь однажды шёл я по улице из психиатрической лечебницы, навещал университетского соученика и институтского сотрудника. Навстречу – Андрей. «Слушай, – говорю ему, – я из сумасшедшего дома. Психи говорят, что к ним привезли министра обороны, ходит под себя». «А я, – отвечает Андрей, измерив меня взглядом, говорившим, что меня следовало оставить там, откуда я шел, – сегодня видел министра на приеме». Другого разговора о кулисах политики у нас не было. Но у них там, на самом верху, в 60-70-х годах, случился «прокол»: так называемая «Операция одного». Об этой операции вышла американская книга[296], книгу я послал Андрею, чтобы проверить, насколько достоверно в книге рассказанное, и брат в своей книге подтвердил: так было.

В святая святых, самую головку советского руководства, пробрался зарубежный коммунист-расстрига и сумел сделаться задушевным другом наших лидеров. Брежнев, Суслов и заведующий Иностранным Отделом ЦК КПСС Пономарев, принимая перевертыша за товарища по партии, делились с ним такой секретности секретами, какими не снабдили нас ни вымышленный Штирлиц, ни всамделишные Ким Филби и Клаус Фукс. Своим человеком в советском руководстве стал мнимый «коммунист», сумевший прикинуться доверенным лицом братской партии.

Шпион, принимаемый за «товарища», обрел особый статус вне досягаемости КГБ. «Даже почуяв неладное, КГБ не смог провести необходимую проверку»[297]. Партийные руководители, оградив самих себя от надсмотра, проглядели лазутчика. Так было до конца режима. Ни доступа, ни компьютера, чтобы арестовать их – перестроечное руководство!

Фраза о нехватке компьютера, на мой слух, звучала как реплика из «вымыслов», то есть романов, которые на исходе холодной войны стали появляться в Америке и Англии. Об этих романах я рассказывал в лекциях по линии «Знания», в аудиториях, которых романные сюжеты касались самым непосредственным образом. Говорил о том, что зарубежные «вымыслы» изображают подрыв государственной системы Советского Союза советской элитой, и совершается подрыв, из романа в роман, с внешней помощью.

«Развесистая клюква», – сказал американский профессор, давая мне почитать самый известный из тех романов «Парк Горького». Действительно, по стилю «вымыслы» были вкуса клюквенного, но по материалу и проблемам – остроты кайенского перца. Сюжеты развивались обычные для литературы этого рода: Советский Союз, страна, терроризируемая антинародными властями, полное отсутствие прав, забитость, приниженность, серость и бедность. Я бы погрешил против моих настроений тех лет, если бы счел всё это выдумкой. Но в тех же «вымыслах» звучал новый мотив, отзвуком которого явилась горестная фраза куратора, переданная завкадрами. В романах рассказывалось о том, что охранительным органам у нас и на Западе приходится вести борьбу против своих же властей, и по ходу борьбы заклятые противники ЦРУ и КГБ (или ГРУ) становятся союзниками.

Противостояние в странах Запада политических сил и государственных департаментов как раз не вымысел. Почти каждый американский исторический труд о холодной войне есть в то же время история тяжбы между Конгрессом и Пентагоном. Например, председателем Фонда Американо-Российского культурного сотрудничества, где я состою консультантом, является в прошлом конгрессмен и сторонник разрядки, а его отец-генерал, высокопоставленный сотрудник Министерства Обороны, был одним из инициаторов конфронтации.

«Нет среди нас террористов, они к нам не сунутся».

Дик Френсис. «Прикидка», Лондон, 1978.

Ранней ласточкой чужой «весны» был роман Дика Френсиса «Прикидка» (или «Пробный галоп»). Мы с Диком переписывались, начиная с тех пор, когда мне была поручена специальная редактура ипподромного жаргона в переводе первого и, по-моему, лучшего, вышедшего под его именем романа «Верняк» (у нас «Фаворит»). Перевод вышел в 1973 г., а в 1977 г. Дик Френсис приехал в Москву вместе с Мэри, своей женой-соавтором, вернее, автором «скаковых» детективов, для которых он, бывший жокей, поставлял материал[298].

Супружеский тандем творил по известным, веками проверенным, приемам литературной мистификации. Муж подсказывал острые, известные ему из своего жокейского опыта ситуации, жена их претворяла в захватывающих сюжетах, а выходили книги под именем жокея. Против титульного соавторства высказалась сама Мэри Френсис. Повествовательный стратег, она понимала, что ещё одно имя на обложке повредит впечатлению достоверности «скаковых историй». В последние годы её жизни Мэри сковал прогрессирующий паралич, но всё же она успела увидеть торжество своего замысла: её муж, жокей-чемпион, был признан лучшим современным автором криминально-приключенческих романов.