Литература как жизнь. Том II

Достоевский состоит из пропущенных полутонов и штрихов, у него самого есть немало признаний, что он расчетливым умением живописать словами либо пренебрегал, либо не обладал. Им владела любимая мысль, захватывающая сама по себе, чтобы (как он и говорил) заботиться о приемах её выражения.

Дело между нами, у меня с Вадимом, доходило до крика, когда Вадим принижал рядом с Достоевским Тургенева. Конечно, когда в полемике начинается крик, значит, предмет спора утерян и каждый кричит о своем. Кричать нечего, если договориться, кому больше нравится Тургенев и кому – Достоевский, но главное – хорошо бы установить, без крика, что речь идёт о фигурах с разными способностями. Когда Джозеф Конрад говорил Гарнетту, что Тургеневу ещё не воздано должное как писателю, он же говорил: «Не каждый же из нас Тургенев», то есть, как говорится, художник par exellence. И своих границ Тургенев не нарушал, чего ему не прощали лево-радикальные критики, они снисходительно признавали за ним художнические достоинства, однако давая понять, что на некоторые темы ему бы следовало и прямее и смелее высказываться. Но в беседах на улице Святого Гонория Тургенев находил вполне сочувственный отклик: истина выражается в пределах искусства. Поднимать руку на Тургенева, значит, поднимать руку на само искусство. Пожалуйста, поднимайте, но сознавайте, на что вы руку поднимаете. Вадим считал Тургенева беллетристом. Что ж, беллетрист, если les belles lettres понимать буквально: изящная словесность. Талант певца – красота голоса, композитор – мелодия, будто рожденная самой природой, писатель – музыка речи, и по этому признаку Тургенева считали наследником Пушкина, хотя Аполлон Григорьев говорил: «Ненужный наследник», – не до гармонии языка! Задолженность Тургеневу следующего волшебника русского слова Чехова, неимоверна – вплоть до оборотов речи, что исследовал Саша Чудаков. Тургеневский «Дневник лишнего человека» – объемно, рельефно всё, что у Достоевского в «Записках из подполья» лишь обозначено. Художественных средств для выражения «подпольщины» Достоевский не нашел. Об этом писали в своё время, а написанное вопреки этому у Бахтина мне кажется игрой в слова: ещё один пункт моего с Вадимом расхождения. Тургенев выразил возможное в границах словесного искусства, Достоевский, ради своих проблем, за пределы искусства вышел. Тургенев художественно воплотил те же психические состояния, которые Достоевский описывал без того, чтобы их изображать с правдоподобной убедительностью. Объемности словесного изображения у него нет, а ведь только доведенная до трехмерности выразительность описания, пусть всего-навсего взмаха лошадиным хвостом, делает литературу рупором истины.

Признавал это и Бахтин, однако следуя Бахтину, необходимо допустить, что существует и другая художественность[102]. Но говорить о «другой художественности», по-моему, всё равно, что говорить о другой жизни. Жизнь проявляется по-разному, но всё та же жизнь. Биохимический состав всего живого уже достаточно изучен, умственно-духовная деятельность далеко не познана. Кто не верит в существование души? Все верим, но верить не означает знать. Однако, о том, как духовная деятельность проявляется, накоплено множество наблюдений, начиная с условных рефлексов и до порождения абстрактных идей. Чего-то другого в жизни до сих пор не обнаружено.

Всё, что говорит Бахтин о свободе личности, мне кажется игрой в слова. Бахтин в сущности принимает за изъявления свободы рассуждения анонимного автора «Записок из подполья», как будто у записок нет первой части – не рассуждения, а поступки ни к чему не способного субъекта, вторая же часть подразумевает оправдание его несостоятельности и никчемности, но связь между двумя частями не создана. Отчего ему, видите ли, не нравится дважды-два – четыре? Потому что – упорядоченность, а при порядке ему места не найдется.