Литература как жизнь. Том II

«Ископаемый» Лифшиц был единственным в своем роде марксистом, знал Маркса от и до, причем, по рукописям, которые попали к нам, как он мне рассказывал, вместе с архивом Меринга. Знал и Гегеля, знал в оригинале. Вступавшие с Лифшицем в спор не представляли себе его уровня знаний о предмете полемики. Отвечавший в ЦК за литературу Игорь Сергеевич Черноуцан рассказывал: в коридоре Большого Дома на Старой площади сцепился с Лифшицем в лицо его не знавший наш кадровый марксист, ему показалось, что незнакомец излагает антимарксистские взгляды. Михаил Александрович повернулся спиной к неосторожному диспутанту и ушел. «А я спорщику говорю, – продолжал Черноуцан, – знал бы ты, с кем связался, иди домой и молись, чтобы не оказаться тебе в печати разорванным на куски!» Одинокий волк, как Лифшиц сам себя называл, обнажал зубы, когда ему удавалось нанести контрудар тем, кто пытался учить его марксизму, и летели клочки по закоулочкам. Жалкое зрелище представляли собой наскоки на Лифшица со стороны тех, чей марксизм ограничивался знанием цитат, выхваченных из марксистских антологий, им же составленных.

Когда умер Гейне, жена одного посредственного поэта, говорят, обрадовалась: «Вот хорошо! А то я боялась, что он напишет пародию на моего мужа». Многие жены, я думаю, вздохнули с облегчением, когда не стало Мих. Лифшица. Не сносить, пожалуй, и мне головы, если бы на глаза Михаилу Александровичу попались мои суждения в духе «вульгарных социологов», с которыми он сражался в 30-х годах. От сказанного я не отрекаюсь, однако вижу – сказано мной было так, что М. А., я думаю, изрубил бы меня в лапшу, но сборник вышел уже после его кончины.

Хотя я был знаком с ним, но о жизни его представления у меня фрагментарные. Из двух-трех упоминаний заключаю, что он воевал, под Воронежем попал в окружение, из которого удалось ему выбраться. Не могу сказать, за счёт чего он уцелел политически, однако мне, как и всякому, читавшему им написанное, очевидно: человек огромной, взрывоопасной учёности выжил чудом. Сам он говорил, что спас его Луначарский, но ведь Луначарский оказался неспособным спасти самого себя – отставили. Что же Лифшица удержало на плаву? Думаю, пасли его про черный день, на всякий пожарный случай, если вдруг потребуется, без болтовни, отличить марксизм от ленинизма, а ленинизм от троцкизма. Думаю так по аналогии с участью моего деда-воздухоплавателя, которого, при том что ходил он в космополитах и до преклонных лет числился младшим научным сотрудником, вызывали наверх и задавали вопросы, ответы на которые знал один он, ещё живая история летания. В подобном положении, по-моему, находился и Лифшиц: к нему за разъяснениями марксистских положений обращалось партийно-государственное руководство. Однако при том, что слушать его слушали, но печатать не печатали.

Перечитывая не вышедшие в свое время статьи Михаила Александровича, мне кажется, я понимаю, почему журналы «Коммунист» или «Вопросы философии», а так же «Литературная газета» не решались эти статьи напечатать: изложение Лифшицем взглядов Маркса и Ленина делало очевидным, до чего же у нас Маркс не Маркс и Ленин не Ленин.

Числился Лифшиц… в Институте марксизма-ленинизма? Нет, туда его близко не подпускали. В Институте философии? Не угадали! Так где же? С его слов известно, он одно время «прятался» в запаснике Третьяковской галереи, где занимался копированием подлинников. В мое время числился в Институте эстетического воспитания детей. Откуда мне это известно? При Институте действовала театральная студия режиссера Алексея Александровича Шипова, и под его руководством мы с Димкой Стариковым, Левой Шиловым и Аликом Фере играли в постановке по роману «Как закалялась сталь». Позднее мой старший соученик по Университету, Александр Парфенов, сокровенный православный начетчик, тоже числился в «детском» Институте сотрудником и мне рассказывал, как Лифшиц, устремляя взор свой к небесам, объясняет, почему он не выполнил годовой план работы по воспитанию детей: писал для инстанций настолько взрослых, что лишь взглядом в небо можно было намекнуть, как высоки те инстанции. Это не означает, будто в инстанциях его слушали, ведь мы, сотрудники ИМЛИ, тоже подавали наверх свои справки, и чаще всего – что? А ничего. Но похоже, в «детском» Институте, возле Театра Юного зрителя, в бывшей гимназии Потоцкой, где некогда училась моя требовательная покровительница Елистратова, училась дочь Густава Шпета, мать Лешки Шторха, училась и моя мать, там нашла приют когорта знатоков, несовместимых по взглядам, но одинаково по-взрослому занятых интересами взрослыми, чересчур взрослыми[110].