Литература как жизнь. Том II

Мои расхождения с коллегами, авторами «Истории литературы США» остались. Об этом «можно говорить много и долго», как выражался любимый нашим учителем и ныне сделавшийся удобопоминаемым Константин Леонтьев. Разделяет нас оценка так называемой «трудной», или «труднодоступной», проще говоря, неудобочитаемой литературы, а таковой из крупнейших явлений является поэзия Т. С. Элиота и основные романы Уильяма Фолкнера. «Советское элиотоведение до поры было сковано необходимостью так или иначе критиковать поэта» – говорится в главе об Элиоте [История литературы США: nVI, кн. 2, 9]. Но чувствуется ли скованность в суждениях о нём у Д. П. Мирского, А. А. Елистратовой, Я. Н. Засурского? Был ли скован Р. М. Самарин, когда писал вступительную статью к переводам из Элиота? [ «Иностранная литература»: 221–223] Кривил ли душой А. И. Старцев или А. И. Абрамов, когда они писали о Фолкнере в 30-х годах?

Трудночитаемое «прочитано и даже перечитано», полагают авторы труда [История литературы США, т. VI, кн. 1, 191] Да, прочитано и перечитано, но остается вопрос – кем? Необычайно разросшейся специализированной аудиторией. Исчисляемая десятками и даже сотнями тысяч, эта аудитория количественно почти неотличима от читающей публики. Ежегодная конференция Ассоциации Современной Словесности (MLA) собирает до десяти тысяч участников, в Америке свыше полутора тысяч университетов, в каждом – кафедра словесности, и каждый студент должен приобрести книгу, указанную в списке обязательного чтения. Размножившийся «наш брат» литературовед, он же преподаватель, внушает студентам необходимость потрудиться, но те же литературоведы, они же профессора, признают: если того же Фолкнера исключить из учебных программ, то спрос на его произведения сократится что-нибудь до трех процентов. Иными словами, добровольно читают трудночитаемое немногие, а если и читают, то из-под преподавательской палки. Сталкивался я с изучавшими Фолкнера, сталкивался буквально, в полемике, а встречать читавших его почти не приходилось. Так что присоединяюсь к тем, кто спрос на «трудную» литературу считает потреблением навязанным, подобным любым другим вещам в обществе потребления.

Это второй пункт наших расхождений, и суть спора сводится к разграничению исследовательских истолкований и читательских впечатлений. Насколько истолкования соответствуют тому, как воспринимает текст читатель? Истолкования и чтение, по-моему, различны по своей природе, а удобочитаемая и неудобочитаемая литература – разные до несовместимости виды писательства, неудобочитаемость – признак творческой неудачи или же нехватки таланта.

Когда в труде утверждается, что писателю «удалось создать» или «удалось показать», то нередко, по-моему, совершается грех «завышения замысла». И если в главе о Фолкнере указано: воплощение того или иного замысла создателю Йокнапатофы «не удалось» [История литературы США: т. VI, кн.1, 443, 459], то в главе о Томасе Вулфе таких указаний нет, намерение принято за исполнение, а надо бы тоже у читателей спросить, насколько удалось Томасу Вулфу им задуманное. Приходилось и приходится слышать жалобы даже искушенных читателей: романы Вулфа – чтение нелегкое. Относительно читаемым его первый и самый известный роман, «Взгляни на дом свой, ангел», сделался в результате сотрудничества с редактором, легендарным Максом Перкинсом, через руки которого прошли и «Великий Гэтсби», и «Прощай, оружие». У меня был случай спросить у издателя Чарльза Скрибнера, почему бы не опубликовать правку Перкинса, и последовал ответ: «Макс не правил, он только присутствовал». Присутствие помогало править авторам! Увидевший свет в 1929 г. авторский текст романа «Взгляни на дом свой, ангел» был сокращен и перекомпанован, а вариант исходный «О, утрата!», выпущенный университетским издательством к столетию Вулфа в 2000 г., так и остался предметом изучения – не чтения.

В главе о «замысловатом» поэте Каммингсе говорится, что он был любимцем читающей публики. Тут однако надо бы уточнить, что за публика: молодёжь, который нравились и нравятся его словесные выкрутасы, а также преклонных лет любители поэзии, которые, по выражению американского составителя антологии поэзии США, остаются молоды до седых волос [Untermeyer: 547].

Так что же в двадцатом веке произошло, если литература, считающаяся серьезной и значительной, далеко отошла от диккенсовского правила «Писать, чтобы читали»? Ответ авторов труда: «В первой трети ХХ в. была признана узость традиционных представлений о реальности» [История литературы США: т. VI, кн.1, 483] и своим чередом, по их справедливому мнению, радикально изменились понятия о литературе. В результате традиционная, важнейшая повествовательная способность увлекать какого угодно читателя ушла в литературу, которую авторы труда снисходительно называют «массовой», хотя это умело написанные, что называется, хорошие книги. А между тем обсуждаемых, изучаемых писателей называют большими и даже великими – с оговоркой, что назвать хорошими их никак нельзя.